Мой Сталинград

Алексеев Михаил

– Оставьте меня туточки, хлопцы! – сказав это, Светличный испуганно смотрел на нас, ужаснувшись собственных слов. Глаза же, вмиг наполнившиеся влагою, говорили совсем о другом. Они говорили, они умоляли: «Не оставляйте меня, хлопцы!!!»

– За такие слова тебе бы, Коля, по морде надо бы дать! – Гужавин прямо-таки навис всей своей коренастой фигурой над сидящим на земле бойцом. – «Оставьте меня, хлопцы»... Это за кого же ты нас принимаешь?! А ну-ка давай свои лапы! – сержант встал на колени, быстро расстегнул свои шаровары и принялся собственною мочой поливать ссохшееся тряпье, приговаривая при этом: – Жечь, драть будет страшно. Но это только одну минуту, а потом свет увидишь! – он еще что-то говорил, говорил достаточно долго и, очевидно, очень убедительно, поскольку Светличный молчал, покорно

отдавшись во власть необыкновенного лекаря. Убедившись, что «заговорил» бойца и что клочки портянок, кажется, достаточно отопрели от его «примочки», Гужавин несколькими осторожными рывками правой и левой руки сдернул их с ног, да так искусно, что Светличный «и ахнуть не успел». Пользователь между тем командовал:

– Сиди и не рыпайся! Покроплю чуток и свои раны. Как-нибудь выдавлю еще несколько капель. Так что сиди!

Кто-то из бойцов предложил свои услуги:

– Давайте я...

Но Гужавин решительно отверг:

– Нет уж. Лекарства нельзя смешивать. Кто знает, какое оно у тебя. Ты уж, Ваня, побереги для себя. За свое-то я ручаюсь. В детстве не раз таким-то образом исцелял себя. Сковырнешь, бывало, палец на ноге, поссышь на него – и все. А ты уж, Николай, потерпи еще маненько, ну, самую малость. Я сейчас...

– Полечил бы и меня, товарищ сержант!

– И меня!

– И меня! – просили минометчики.

– Не могу, ребята. На всех «лекарства» не хватит. Дайте с одним управиться.

Завершив процедуру, Гужавин вернулся к своему вещевому мешку (не в пример нам, он не оставил его в повозке, а прихватил с собой), порылся в нем, отыскал запасные портянки. Ловко и быстро, как свои собственные, перебинтовал ими «обработанные» давно якобы испытанным способом ноги Светличного, такие же костлявые, как и их хозяин. Страшно довольный собою, торжественно заключил:

– Теперь тебе, хохленок, цены не будет. Мы еще с тобой повоюем, дадим прикурить фрицам!.. Да, Микола, кстати... не наскребешь ли в своем кармане на закрутку? Без курева уши вянут. Или оставь чинарик [17]. Заместо гонорара. Как-никак, а я все-таки трудился, врачевал твои боевые раны... Ну, да ладно. Потом закурим. А сейчас садись в свою инвалидную коляску – прокатим тебя с ветерком!

– Что вы? Я сам...

– У самого у тебя ничего не получится. Покамест. Ну, как твои ноженьки?

– Дерет, проклятая...

– Отлично! – подхватил радостно Гужавин. – Так и должно быть! – сержант, кажется, уже совершенно вошел в роль доктора.

Повеселел Светличный. Да что Светличный – все мы повеселели, поободрились, готовы, пожалуй, и вправду и себя отдать в руки рожденного прямо на наших глазах исцелителя, поскольку собственные наши ноги едва ли выглядели бы лучше тех, которые только что «пользовал» Гужавин. Послышался даже хохоток, правда, очень робкий. Оживление, впрочем, было недолгим. Ему помешала «рама», которую мы не видели с самого утра, но вот теперь она опять припожаловала. Разбежавшись несколько по сторонам и попрятавшись в высоченных верблюжьих колючках, мы ждали, когда она сбросит свои бомбы. Но «рама» сбросила нечто другое. И когда убралась не спеша, мы поднялись и увидели над собой и далеко впереди, позади, вправо и влево от нас, насколько мог обнять пространство глаз, на землю медленно опускались белые хлопья, удивительно похожие на снежные, только крупнее по величине. Было странно видеть эту метель в самом конце лета, в этой степи, в чудовищную жару, все и вся иссушающую, в совершенно безоблачном небе. «Что это?» – спрашивали наши глаза, спрашивали до тех пор, пока не увидели бумажную порошу уже на земле, на тех же колючках, которые, казалось, только и ожидали того, чтобы нанизать их на свои пики. И вся земля вокруг сделалась белой, какою бывает она после первого, всегда неожиданного, хоть его и ожидают, снега. Но «снег», что выпал сейчас перед нами, был особого рода. Он не освежал, не веселил душу, не одевал природу в ослепительно белые, праздничные одежды, не радовал нас, как радуют человека касающиеся его лица первые невесомые снежинки, чуть-чуть щекочущие нос, опушающие ресницы. Было совершенно безветренно, и листовки недвижно лежали на земле, на бурых высохших и хрустящих под ногами травах, некоторые успели приземлиться на наши головы

и плечи. Минометчики, подхватив их, собирались было прочесть, но я строго запретил им делать это, вспомнив, что с за чтение и особенно за хранение вражеских листовок можно угодить под трибунал. Впрочем, я вовсе не был уверен в том, что кто-то уже не прочел и не сунул себе в карман одну из них. Решив, что мне, политработнику, по должности полагается знакомиться с вражеской пропагандой, я подхватил бумажку, умудрившуюся зацепиться не за что-нибудь еще, а за большую красную, отороченную золотом, звезду на рукаве моей гимнастерки, подхватил, стало быть, и прямо на ходу принялся читать. Слов в ней было не густо. Где-то в геббельсовых недрах родились они, сложились в подобие стихов, перед которыми «Заветное слово Фомы Смыслова» выглядело бы высокой поэзией, классикой. Безвестный гитлеровский сочинитель брал сразу же быка за рога, призывая советского солдата:

Бей жида-политрука: Морда просит кирпича.

Другую листовку, того же размера, я поднял с земли. Она была еще лаконичнее:

Рус, Волга – буль-буль!

Ну, тут все ясно: собираются утопить нас в нашей же Волге-матушке. А ежели ты не хочешь быть утопленным, ниже приводились слова, которые откроют тебе дорогу в плен. Тебе, руссиш зольдату, надобно только поднять руки да крикнуть: «Сталин капут! Штык в землю!»

Мы отошли от места вынужденного привала версты две, а степь все еще была покрыта немецкими листовками. По мере приближения к Сталинграду их становилось все больше и больше. Но никто уже не наклонялся, не поднимал их. А я не мог оторвать глаз от Гужавина – он шагал так, будто позади не было пятидесяти километров, пройденных нами за прошлую ночь и почти за весь этот день в условиях, когда в любую минуту тебя могли убить, когда на каждом шагу каждого из нас подстерегала смерть. Широченная спина с ворочающимися под просоленной гимнастеркой лопатками держалась прямо и твердо, как бы подчиняясь голове, которая была поднята так, что вылинявшая, почти белая пилотка едва держалась на ней. Я видел, как остальные бойцы изо всей мочи старались не отставать от него, и казалось, что уже не я и не Хальфин вели то, что сохранилось от нашей роты, а сержант Гужавин. Мне стало неловко и, стараясь не хромать, я подтянулся и пошел рядом с сержантом. На ходу сказал:

– Ну ж и здоров ты, парень! В кого это?

Прежде чем ответить, Гужавин снял пилотку, отер ею лицо. Как-то просветлев весь, сказал:

– В отца, должно. Да в моем роду все такие крепкие! – не удержался, чтобы не похвастаться. И пояснил: – Фамилия-то у нас была другая, товарищ политрук. Никто не помнит, какая уж она там была. Гужавины – это прозвище...

– Откуда оно взялось такое?

– От хомута, пожалуй. Есть такие толстые сыромятные ремни, которыми хомут с оглоблями соединяется... Помните, у Некрасова:

Саврасушка, трогай, Натягивай крепче гужи! Служил ты хозяину много — В последний разок послужи.

– Ах, вон оно что!

– Еще прадедушку моего так прозвали: Ванька Гужавин. За лошадиную силищу и выносливость.

– Отец-мать живы? – спросил я, не переставая любоваться этим человеком.

– Мать жива-здорова. Позавчера письмо от нее получил. Кузьмич привез. А батька – не знаю. Недавно и его, пятидесятилетнего, призвали и сразу же отправили на фронт. А где воюет старый солдат – Бог знает. Можа...

– Ну-ну! Ты это брось. А еще Гужавин! На тебя, сержант, это не похоже.

– Да я ничего, вырвалось как-то. Война-то вон какая! А он после первой германской до второй германской, говоря словами вашего Кузьмича, даже охотничьего ружья не брал в руки.

– В обоз определят.

– О нет! Вы не знаете моего батьку, товарищ политрук! Он упрям, как бык. И гордый сверх всякой меры. Из-за этой самой гордости обязательно попросится на передовую. Жду вот весточку...

– Придет весточка. Вот нам бы только выбраться из этого пекла.