Мой верный шмель(Рассказы)
Шрифт:
— Ну да, — согласилась девочка.
Она уже не вспоминала о Диане.
— Знаешь что, — предложила она, — пойдем ко мне. Я сыграю тебе ноктюрн. Мы будем пить чай.
Он ничего не ответил. Он вдруг подумал, как было бы хорошо, если бы вместо этой круглолицей рядом была Диана. И если бы она сказала:
— Я сыграю тебе ноктюрн. Мы будем пить чай.
Он бы нес ее скрипку, как пушинку, даже если бы она весила побольше, чем виолончель. Он бы с радостью слушал скучный ноктюрн и пил бы чай. А с этой круглолицей ему ничего не хотелось. Как странно, что с одними людьми всего хочется, а с другими
— Так пойдем ко мне? — робко повторила девочка.
— Все равно, — сказал он.
— Вот и хорошо!
Она улыбнулась, и лицо ее стало еще круглее.
Дождь не проходил. Он обволакивал фонари, здания, силуэты деревьев. Все предметы теряли форму, расплывались. Город обмяк от дождя.
А почему он должен стоять под окнами музыкального училища и ждать Диану? Она пробегает мимо легко и свободно, словно никто не стоит под окнами и не ждет ее. Ей все равно, стоит он или не стоит. Есть он или его нет. Она стучит каблучками по камням. А эта круглолицая сама заговаривает, и не убегает, и зовет его слушать ноктюрн и пить чай. Доверяет ему виолончель, которая стоит кучу денег.
Он вдруг подобрел. Ему захотелось сказать своей спутнице что-то приятное. Нельзя же все время дуться.
— Хочешь хлеба… теплого? — спросил он.
Она кивнула головой.
Он полез за пазуху и отломил кусок хлеба. Хлеб остыл, но был мягким.
— Как вкусно! — сказала она.
Он был доволен, что ей понравился хлеб.
— Ты любишь музыку? — спросила девочка.
Он покачал головой.
— Это твой большой недостаток, — подчеркнула она, — но ничего. Я научу тебя любить музыку. Идет?
— Идет!
Все складывалось очень хорошо. Круглолицая уже не казалась ему такой круглолицей и вообще была славная девчонка. Не задавалой, а такой как надо. Она уводила его от нудного дождя, от недоступной скрипки, от холодной Дианы. Больше он не будет искать окно со скрипкой, а будет прислушиваться к голосу виолончели. Надо только получше запомнить, какой у нее голос.
— Ты хороший парень… — как бы невзначай сказала его спутница.
И он тут же согласился с ней.
Он согласился с ней и вдруг как бы запнулся. Ему показалось, что это не он шагает по дождю с большой тяжелой виолончелью, а кто-то другой. И этот другой не имеет никакого отношения к неприступному зданию музыкального училища, к его таинственной жизни, к ярким окнам, у которых свои разные голоса. Все пропало. И его самого уже нет…
В следующее мгновенье он остановился. Он поставил большой черный футляр на мокрый асфальт и прислонил его к стене дома. Футляр стал похож на черную ящерицу с длинной шеей и маленькой головкой.
Потом он крикнул:
— Пока!
И побежал.
— Куда ты?.. А как же ноктюрн? — крикнула ему вслед круглолицая девочка.
Но он не оглянулся и ничего не ответил. Он бежал обратно к музыкальному училищу, к скрипке, к самому себе.
ПИСЬМО МАРИНЕ
Он стукнул перышком и вывел первое слово: «Марина». Он долго думал, прежде чем написать это слово. Оно должно быть не первым, а вторым! А перед ним ему хотелось написать «дорогая», или «милая», или «самая лучшая». В его голосе пронеслась целая вереница слов. Они были скрыты в дымке стыдливости и звучали вполголоса, словно кто-то произносил их шепотом.
Он испугался этих слов. И поэтому, когда написал «Марина», ему сразу полегчало.
Он грыз кончик тонкой оранжевой ручки и раскачивался на стуле, словно хотел научить стул стоять на двух ножках.
Оказывается, писать письма — трудное дело. Потруднее алгебры.
Он перестал качаться и уставился в одну точку. И увидел перед собой Марину. Он увидел ее так отчетливо, словно сидел за партой и скашивал глаза. Он видел ее профиль: каштановые волосы, белый лоб, ровный нос. Румянец не на щеке, а повыше — на скуле. Он так хорошо изучил Марину, что мог бы ее нарисовать по памяти.
Когда на уроке он смотрел в сторону Марины, из оцепенения его выводил голос учительницы:
— Почему ты смотришь в сторону?
Он вздрагивал и невпопад отвечал:
— Я смотрю в тетрадку.
— А надо смотреть на доску, когда я объясняю.
Хорошо, он будет смотреть на доску. Доска скрипела.
Мел крошился. Цифры казались ему какими-то непонятными знаками, лишенными всякого смысла. Он смотрел на доску, а видел Марину, словно учительница рисовала ее портрет на доске.
Потом началась зима. Шел снег. Это спускались с неба миллионы маленьких раскрытых парашютов. Целый десант.
После урока играли в снежки. Марина была самой красивой девочкой и поэтому ей доставалось больше всех. В некрасивых никто не бросал снежки. Каждому хочется бросить в красивую. Марина защищалась. Она закрыла лицо портфелем как маленьким боевым щитом. Но ребята кидали со всех сторон. Сперва Марина смеялась. Потом в ее глазах появился испуг. Когда снежок попал за воротник ее серой меховой шубки, ему захотелось кинуться на ребят, защитить Марину, пусть даже попадет по уху. Но вместо этого он слепил свежий сырой снежок и тоже кинул в Марину. Он ненавидел себя за это, но ничего тогда не мог с собой поделать.
Сейчас надо написать об этом снежке. Пусть Марина не думает, что он такой бесчувственный чурбан. Он не хотел…
Он уперся локтями в стол и стал смотреть в окно. Стены домов, каменные ограды, стволы деревьев были старательно побелены. Вероятно, людям, живущим на юге, белый цвет напоминает свежий морозный снег.
Он подумал о том, как в феврале встретил Марину в коридоре и, заикаясь от смущения, сказал:
— Приходи на каток.
Он был почти уверен, что Марина скажет какую-нибудь дерзость. Но она почему-то сразу согласилась.
— Если хочешь, приду, — сказала она и посмотрела на него серьезными карими глазами. — Жди меня у входа в семь.
Он пришел на каток в половине седьмого. У него не было часов и он боялся опоздать. Он стоял на противоположной стороне и внимательно следил за входом. Шел крупный бесшумный снег. Горели десятки лампочек. Из всех лампочек было составлено слово «Каток». А веселая музыка наполняла его сердце тревогой. Несколько раз ему чудилось, что идет Марина. А это оказывались другие, незнакомые девчонки. И каждый раз, когда он ошибался, ему становилось неловко.