Мой зверь безжалостный и нежный
Шрифт:
В отчаянии я оглядела свою комнату, потом, вспомнив, сунулась в ванную. Тимура нигде не было. Он ушёл, оставив приоткрытой створку окна. Я поспешно захлопнула её и закрыла на шпингалет. Тяжело опустилась на кровать, шепотом повторив в десятый раз: что же делать?
34
Тимур
Уходить не хотелось, но торчать в ванной, как просила она, было тупо. И как-то унизительно. Да вообще вся эта ситуация с тем, что надо прятаться, скрываться, притворяться, унизительна.
Но пока был один — весь извёлся. Ну вот что она мается такой ерундой? Нехорошо, нельзя, люди подумают… Меня аж выкручивает от этого. Да не плевать ли, что там подумают какие-то люди? Пусть что хотят, то и думают, вообще пофиг.
Чего она стесняется — я не понимаю. Ну будь между нами реально большая разница — десятка или пятнашка, например, да и то — кому какое дело. Ну или там были бы мы в школе, а она — и правда училка, я бы понял эти её «нельзя» и «нехорошо». Перед самым выпускным Лёха Бондарь неожиданно замутил с училкой пения. Они готовили номер к последнему звонку, ну и доготовились. Никому, кроме меня, он не рассказывал об этом. Да и мне рассказал только потому, что я случайно впалил, как он её зажал. Так вот там ясное дело, почему они скрывались. Её могли нахлобучить и выгнать из школы. Ну и Лёха тогда говорил, что ему нравится эта таинственность. Типа, заводит его это: на репетициях делать вид, что они посторонние, называть её по имени-отчеству и всё такое.
Меня же, наоборот, дико напрягает. Эти встречи тайком. И мы как воры…
Ну или ещё будь она не свободна — тоже бы понял. Хотя нет, такое я бы совсем не понял. И сейчас не понимаю. Но она просит притворяться — и я притворяюсь. Правда, не уверен, что так же успешно, как Лёха Бондарь со своей училкой или сама Марина. Потому что отец, когда мы встретились с Мариной на крыльце, сразу просёк, что к чему. Говорит, типа, я так просиял, что всё сразу понятно стало.
— Что понятно? — с вызовом спросил я.
— Влюбился ты. Даже не отрицай.
И сразу же началось:
— Ну и кто она? Откуда? Кто её родители? Чем занимается?
Этого я и опасался. Отец ведь перетряхнет всю её родословную, выяснит про Марину всё, вплоть до того, чем болела в детстве её двоюродная бабушка. Ну я же говорил — он на безопасности крепко повернут. И как подумаю, что он, точнее, его эсбэшник, будет копаться в биографии Марины, разнюхивать там всё, так вообще противно делается. Ну и стремно перед ней, конечно.
Ну а насчет влюбился — не знаю. Как по мне, идиотское какое-то слово. Несерьезное. Многоразовое. Слишком легкое. А мне порой кажется, что я жить без нее не могу, дышать без нее не могу, за два дня, что её не видел — чуть не свихнулся. Сто раз пожалел, что уступил отцу — он заявил, что я в лагерь вернусь, только если сначала в больничку заеду, к «лучшим» врачам.
Можно было упереться на своём, но мне его как-то жалко стало, отец выглядел плохо, тоже нервничал. Ну и я решил не нагнетать, а в итоге застрял на два дня. И каждую минуту думал о ней. Реально с ума сходил. Это разве влюбился? Мне кажется, что я к
В лагерь рвался, как ненормальный. Ну и, конечно, когда её наконец встретил — просиял, как выразился отец.
Потом еле дотерпел до вечера. А как только стемнело, помчался к ней. И всё хорошо было, даже офигенно, но потом опять началось: нельзя, подозревают, сплетничать будут.
Так и хотелось вспылить: да похрен на них на всех, Марина! Ну что тебе какая-то Нина с кухни? Тебе с ней жить? Пусть сплетничают, если делать нечего. Пофиг же. Ну или хочешь, всем рты закрою? Никто и слова про тебя не посмеет сказать плохого. Что угодно для тебя сделаю, только будем вместе и всё.
Но её напрягает, когда я что-то такое говорю. Поэтому сдержался, конечно. Да и принесло в тот момент кого-то. Она тут же запаниковала: прячься, говорит. Угу, мне ещё в ванной ныкаться не хватало. Натянул джинсы, футболку, кроссы и — в окно. А потом полночи опять изводился: почему у нас не может быть по-нормальному? Когда вот так всё тайком, кажется, что это ненастоящее. Не хочу так.
На завтрак она не пришла. Не первый раз, конечно, но я забеспокоился. А потом слышал, как эта Нина другой тетке с кухни сказала, что Марина приболела.
Я хотел сразу же после завтрака пойти к ней, но меня подловил Гена и присел на уши — извинялся за то, что не сразу рассказал про пещеру. Еле от него отвязался.
— Главное же, в итоге сказал, все живы-здоровы, — пожал я плечами, — так что завязывай грузиться и меня грузить.
— Прости меня… — снова залепетал он.
— Да прощаю, прощаю, всё, простил уже.
Только я избавился от Гены, как подвалили другие пацаны, куда-то позвали — я даже не вник. Слёту отказался. Они ещё вчера вязались: пойдем покурим, потусим, бухнем, шары покатаем — ну это ближе к вечеру. Шары покатаем! Они вообще нормальные? Да у меня глаза кровью наливаются, стоит вспомнить про эту их бильярдную.
А вот они теперь ведут себя так, будто никакой стремной фигни не было, даже дружки Алика. Для меня такое тоже дикость, я вообще забывать и прощать не умею. Во всяком случае просто так.
Если ещё раз подвалят и куда-то позовут, решил я, откажусь так, чтобы им больше подходить не хотелось.
Пока до Марины шёл, опять петлял и озирался. Не дай бог кто увидит. Мне хоть и не нравятся эти шпионские игры, но что делать, раз ей это так важно.
Но к ней все равно не попал: ещё на подходе понял, что она не одна. Эта вездесущая кухарка меня опередила. Сидела у нее там, квохтала — из окна все слышно было.
— Давай тебя к врачу провожу. А то знаешь что? Я тебе свою настоечку принесу! Сама на каланхоэ делаю. Лечит всё! Выпьешь и как огурчик будешь.
Я, короче, поплелся назад, расстроился. Потом вдруг пришло на ум — сгоняю-ка в поселок. Куплю ей что-нибудь. Больным же вроде как надо приносить фрукты там, соки, всякое вкусное. Да и все равно я не знал, куда себя деть.
Проторенным путем перемахнул через забор и за полчаса домчал до поселка. Надо было бы и в Байкальск бы сгонял, но и в их сельпо нашлось всё, что надо: и яблоки, и апельсины, и даже, наконец-то, Рафаэлло.