Моя горькая месть

Гауф Юлия

Дурочка.

Он не любовью ко мне одержим был, а мстил все это время. А я — то думала, что от застарелой нелюбви затеял эту игру на мое уничтожение, за детские обиды свои. А он за Веронику мстил, подумал, что я убила ее — шестилетняя девочка убила! Задушила! Я ведь спасти ее пыталась, откачать, отсюда и следы моих рук на ее шее.

А может, я и правда виновата, и Ника мстила мне все эти годы с того света.

— Итак, Вера, я могу узнать, какого хера происходит? Ты пропала, а объявившись захотела свести меня с ума. Зачем? — Влад пропустил

меня в номер, зашел следом, прижимая ладони к вискам, и направился к мини-бару. — Ты ведь должна понимать, что такие игры тебе не по зубам, слишком ты для этого…

— Глупая?

— Неискушенная. Итак, зачем?

Злость впилась в меня клыками. Ярость ослепила от этой наглости — да как он смеет?!

— Затем, что ты использовал меня. Затем, что маму убил, — прошипела Владу в спину, пока он наполнял чертов бокал чертовым виски. — Ни за что не поверю, что ты к этому руку не приложил! А может, ты и взрыв дома устроил, а? А что, подумаешь, человеческие жизни. Подумаешь, моя жизнь! Ерунда, пыль под ногами. Вот зачем!

Дрожь во всем теле, в мыслях полный раздрай, и слепая ярость вытеснила страх, что он меня прикончит. Даже мысли о дочери не заставили заткнуться, терять уже нечего! Главное, чтобы о Полине не узнал! Может, поймет, что достаточно наказал меня, и остановится?

А затем приходит обида. Лучше бы Влад за нелюбовь матери мне мстил, чем за Нику. Он ведь повод нашел для ненависти, к которой был итак готов. Захотел поверить, и поверил, а не будь в моей жизни Ники, он бы другую причину нашел, чтобы жизнь мне сломать.

— Какой я злодей, да? А ты ангел сама-то? Вера, — скулы Влада хищно заострились, когда он начал говорить — таким я его еще не видела, — такой лгуньи как ты я еще не встречал. Сколько раз я тебя ловил на вранье — не сосчитать, но ты, разумеется, несправедливо пострадавшая, да? А я злодей. Может, признаешься, наконец? Скажешь правду?

— Какую правду? — я почти задыхаюсь, почти умираю от того, что Влад не отрицает ничего.

И мама, и взрыв. Все он! Иначе бы сказал, что я брежу, обязательно сказал бы. Лучше бы мне догадываться, но не знать, вообще ничего не знать, память потерять, стереть саму себя.

И жизнь заново начать, с чистого листа.

— О Веронике. Скажи мне правду, какой бы она ни была, Вера. И я отпущу тебя! — уловив во мне недоверие, Влад приблизился ко мне, и добавил: — Клянусь памятью сестры, что отпущу. Говори!

Отпустит… скажи я ему правду, Влад отпустит меня. И успокоится, не ответив за то, что со мной сделал.

Нет уж! Если я в пропасть лечу, то и ты со мной.

— Я ее убила, — четко произнесла я, глядя ему в глаза. — Теперь я могу идти?

Влад

Я ведь знал. Всегда знал, что так оно и есть, что это Вера все разрушила. И правду от нее хотел услышать, и вот она, правда.

Легче не стало от ее признания.

Хуже, намного хуже. Лучше бы снова соврала, дав мне надежду на самообман.

— Теперь я могу идти? — спросила Вера, и в лице ее, и в словах я вижу наслаждение.

Довольство собой, горькую иронию — она ни в чем не раскаивается, не сожалеет ни о сделанном, ни о сказанном. Так почему я должен жалеть? Почему я весь год лишь силой себя на этом свете удерживал, подпитываясь слабой, ускользающей надеждой, что Вера жива?

Она не призрак, она чудовище.

— И зачем ты ее убила? — не вопрос, а хрип. — Зачем, Вера?

— Так получилось. Мне было шесть, мы поругались, и вот, — пожала Вера плечами, и посмотрела с жадностью, окутывая меня горечью.

Нужно отойти от нее, чтобы не убить. Шаги даются тяжело, голова трещит, в глазах двоится, передо мной не одна Вера уже, а две, три, четыре… я с ума схожу, как мать. Или уже сошел, что более вероятно, все об этом и твердит, особенно мое помешательство на этой суке.

— Пошла вон! Проваливай, быстро! — сжал кулаки, пытаясь удержаться от… от сам не знаю чего: удержать Веру, или убить.

Она развернулась к двери, а я к окну, чтобы не видеть, как она уходит. Не знаю, кого больше ненавижу — ее или себя? Вера лгунья и завистливая предательница, а я просто жалок, раз двинулся на ней.

В окно посмотрел, высматривая знакомую фигурку, и вскоре увидел — Вера в коротких шортах, в шлепках и полупрозрачной майке, выскочила в прохладу этой ночи, и побежала по улице.

— Надо выпить, — привычно потянулся к початой бутылке виски, и отпил из горла.

Глоток, второй, третий, и горло приятно обожгло. Скоро легче станет, бутылка — и я отрублюсь, или сдохну. Врачи запретили пить, но кто вообще слушает этих врачей?

— Сколько ей было? Шесть или семь лет? Шесть лет, да. Вере было шесть. — прошептал, пытаясь сосчитать.

И оправдания Вере найти. Она не маньяк, она ребенком была, и отчаянно завидовала сестре. Я и тогда это видел — взгляд затравленной девчонки на одежду Ники, на нашу квартиру, на обеденный стол, за который она иногда садилась. И на мать Вера даже в детстве смотрела с обожанием.

Завидовала.

Может, специально сестру заманила на ту конюшню, чтобы убить? Или это слишком расчетливо для ребенка? Наверное, и правда, поругались. Вера была щуплой, низкой, но она почти все время на улице пропадала, и такие дети сильнее иного подростка бывают, да и шея у Ники была тонкой…

— Хватит! — ополовиненная бутылка выпадает из моей руки, и я впечатываю кулак в стену. Еще, еще, и еще, пачкая бархатные обои кровью, но ни алкоголь, ни боль не помогают.

Не могу перестать думать.

Я обещал отпустить Веру, и я отпустил, она ушла, унеслась с радостью. Зря радуется. Ника… я не так уж и дружен с ней был, мать не подпускала, но с уходом сестры рухнула и моя жизнь. Лишь отец выстоял, себя сохранил, а я и мать — нет. Оба на Вере двинулись.

— К черту, — поднял с пола бутылку, схватил ключи от тачки, и вывалился из комнаты.