Моя любовь, моё проклятье
Шрифт:
Ещё и конверт… Как его предлагать? Не просто же сунуть в руки: «Вот вам деньги». Может, существует какой-то негласный этикет, как давать взятки?
Эх, был бы Макс, он всегда эти вопросы решал легко и просто.
Астафьев, конечно, наставлял и давал советы по телефону, по скайпу, как подкатить, как понравиться, но это всё не то. Это на словах легко, а как взглянешь на кругленького, толстенького инспектора, с мясистыми щеками и глазками-буравчиками, так от одной мысли лебезить перед ним становилось тошно.
В конце концов, Ремир сообразил сбагрить
Начальник цеха готов был делать что угодно, лишь бы избежать суровой казни. Поэтому предложение Долматова воспринял с энтузиазмом. В два счёта и пышный ужин организовал в местном ресторане, и девушек пригласил, и дальнейшую развлекательную программу продумал.
Как знающие люди предупреждали, ну и Макс в том числе, инспектор сначала покочевряжился, но несильно, явно для виду, а потом махнул рукой и позволил себя развлекать на полную катушку.
Ремир сначала взирал на царящую вакханалию только как зритель, но потом инспектор просёк, что его «клиент» непозволительно трезвый и скучный, и стал приставать, настаивать, обижаться. И начальник цеха, дурачок, подключился: «Ремир Ильдарович, у меня чистейшая водочка, чистейшая! Слеза младенца! На завтра будете как огурчик».
В общем, вечер выпал из жизни, но хоть его итог порадовал — инспектор заверил, что акт составит самый что ни на есть «правильный» и все останутся довольны.
Можно было спокойно вздохнуть и возвращаться домой, только вот наутро Ремир, собираясь отзвониться Максу, обнаружил в списке исходящих звонок Горностаевой.
Господи, когда, зачем он ей звонил? Проверил — почти в час ночи. Тут аж нехорошо стало. Ладно звонил, хотя ни черта не ладно! Но он ещё и разговаривал с ней о чём-то целую минуту и десять секунд. О чём? Хоть убей, ничего не помнил. Чёртова слеза младенца!
Даже представить страшно, что он мог ей наплести.
Сунулся в эсэмэски — а там ещё всё наряднее! Штук десять отправил, правда, почти все пустые, только две с текстом. Ну как с текстом? В одной: «Я…». В другой: «Ты…». Лаконично и весьма многозначительно.
Но как вообще такое возможно? Он все дни думать о ней себе запрещал. Получалось же! Ну, почти. Если не считать нечаянные, мимолётные мысли, ну и ночи. А тут вдруг это! И что она теперь про него скажет?
«Что дурак скажет», — буркнул себе зло.
Надо с ней всё-таки поговорить, решил он, пока летел из Читы домой.
Неважно, какими выгодами она там руководствовалась, когда пустила его к себе, главное ведь — он поехал к ней сам. На аркане его никто не тянул. Да и какой там аркан? Себе-то можно не лгать. Он очень сильно этого хотел. Очень-очень сильно. До одури. А получил — и тотчас свинтил.
И как-то всё это выглядело скверно, малодушно, пошленько. И чем он тогда лучше Хвощевского?
А потом ещё и приказ этот на увольнение. Он и забыл про него совершенно. Ведь распорядился ещё в пятницу с утра, думал тогда —
А когда Супрунова заявилась с готовыми приказами на подпись: «Подпишите сейчас, а то вдруг вы надолго!», он от неожиданности растерялся, замешкался, но, поймав её выжидающий взгляд, подмахнул в спешке, а теперь вот извёлся весь. Мог бы ведь просто отложить, сказать Супруновой, что всё потом.
И в чём парадокс — коснись дело кого-то другого, он бы так и сказал, не растерялся. Но и в то же время, коснись дело кого-то другого, он бы сейчас не изводился. Уволил и уволил, плевать. А тут… Из головы теперь не идёт эта Горностаева. Вот что она подумала? Что почувствовала? Как она? Тогда, потом, сейчас?
В самолёте-то ведь заняться нечем. Вот и думается всякое.
И во всём этом свете он явно предстаёт конченным подонком — переспал и выгнал. Тут он не то что уподобился её детской выходке, а даже перещеголял в скотстве и её, и Назара. И от этого становилось противно. Так что хотя бы поговорить с ней однозначно стоило, как бы трудно это ни далось.
Сейчас, слава богу, не то время, чтобы, обесчестив девушку, надо было всенепременно вести её под венец. Хотя с Полиной анахронизм «обесчестив» звучит комично и горько, усмехнулся про себя Долматов.
Тем не менее поговорить надо, в конце концов, для собственного успокоения надо. И может, помощь какую-то предложить? Тоже для собственного успокоения. Хотя она может воспринять это, как попытку откупиться, тоже будет скверно. Короче, чёрт разберёт, что тут делать.
А вообще, одёрнул он себя, это даже смешно и нелепо — в разгар таких событий думать и думать, и думать о ней. Будто важнее и нет ничего.
В аэропорту его встретил Коля-водитель. Но домой Ремир не поехал, сразу — на работу. Не хотел терять время, а принять душ и переодеться сможет и там.
До душа он дойти не успел, присел на несколько минут — «только почту проверить». И увлёкся — сообщений всяких нападало целый ворох.
Когда в его кабинет кто-то неожиданно без стука вломился, он решил, что это Астафьев. А кто ещё мог себе такую наглость позволить? Но это оказался не Макс…
Прямиком к нему, через весь кабинет, с твёрдой уверенностью шла Горностаева. И смотрела прямо в упор, не мигая, не отводя глаз. И этот взгляд, пристальный, полыхающий кипучей злостью и каким-то уж совсем отчаянным безрассудством, завораживал невозможно, аж дух перехватывало.
Полина остановилась в паре шагов от стола. С минуту она молчала, выжигая душу зелёными глазищами. Он отчего-то не смел и слова молвить, просто смотрел на неё почти зачарованно.
Последний раз, если не считать тогда в холле мельком и издали, он видел её спящей, тёплой, обнажённой, доверчиво прильнувшей к нему. С той ночи, с того утра запомнилось всё: её запах, её кожа, её волосы, и теперь эти воспоминания обрушились вдруг с такой силой, что ком в горле встал, а к лицу прихлынул стыдливый жар.