Моя любовь
Шрифт:
— Гарантирую, что ваши милиционеры будут так быстро ехать и мы их так загримируем, что их никто не узнает!
Я его уговорила…
В фильме «Об этом забывать нельзя» я снималась вместе с Ольгой Андреевной Жизневой. Она играла там небольшую роль. Когда съемки шли во Львове, мы жили вместе в одном номере. Наши окна выходили на площадь, где день и ночь орал во всю мощь громкоговоритель. Мы так измучились, что решили совершить диверсию. Взяли нож, ножницы и пошли искать провода, ведущие к репродуктору, намереваясь во что бы то ни стало их перерезать. Правда, до этого я звонила
— Нас это не касается, — грубо оборвали меня, и радио продолжало греметь.
Вечером мы обнаружили провода от того рупора. Когда же сумерки сгустились, народу стало меньше, я взяла нож и стала пилить. А Жизнева «стояла на шухере». Пилила я долго, но, видно, не то, что надо, потому что радио все равно орало как безумное.
А с Ольгой Андреевной мы очень сблизились. Она была старше меня, опыта у нее больше, и дружба с ней многому меня научила, оставила след в моей памяти.
В Москве мы с ней ходили в Палашевские бани. Она грациозно раздевалась, у нее была крупная фигура, необыкновенно женственная. Величественно и в то же время просто говорила банщицам:
— Ну, кто меня будет мыть?
Она и в этом была красива, что-то царственное проглядывало в ней. Русская, породистая красавица. За ней ухаживали очень богатые и красивые мужчины, а она была верна Абраму Матвеевичу.
Еще одна пара — Михаил Ромм и Елена Кузьмина.
Как-то Михаил Ильич признался Воинову, что снимал Кузьмину не в тех ролях. Он ее тянул на западных героинь и ломал ее фактуру. Природа Кузьминой была иная. Как актриса она раскрылась у Бориса Барнета в «Окраине».
Это тот случай, когда влюбленность ослепляет. Ромм так любил Кузьмину, что она ему казалась неповторимой, способной сыграть любую героиню в его фильмах. Других актрис он просто не замечал. В этом была его трагедия.
Я очень благодарна Кузьминой, что она написала замечательную книгу о своей жизни в кинематографе. По — моему, ее книга лучше всех других. Пилявская написала хорошую книгу, но там другое, там театр, иная среда и иная история. А Леля Кузьмина написала так просто, так искренне о кино, просто молодец. Она была рядом с Роммом, жила в творческой атмосфере. И вместе с тем разводила цветы, очень здорово отделала дачу, замечательно вела хозяйство. Ромм был, наверное, с ней счастлив. Он трогательно относился к ее дочке, и у них был прекрасный дом.
Ромм представил пробу Кузьминой в фильме «Убийство на улице Данте» комиссии Госкино, и ее не утвердили.
Михаил Ильич был просто в отчаянии. Для него Кузьмина была свет в окошке. Он так страдал, а чиновникам не было до этого дела. Тогда вдруг решили, что мужья не должны снимать своих жен.
А я всегда была за это. Если такое счастливое сочетание, творческий и супружеский союз, то и слава Богу! Сегодня — это норма, никто это не осуждает. А тогда было то самое уродство системы, которое мы начинаем, к счастью, забывать. ЦК утверждал на роли, ЦК давал звания, ЦК принимал картины.
Леонид Луков — еврейский Пырьев
На студии Горького работал режиссер Бернштейн. Он делал бесславные картины, но он был вторым режиссером у Лукова
Ведь Луков создал «Двух бойцов», «Большую жизнь»! Как режиссер он был, я бы сказала, самородок. Я даже не знаю, какое у него было образование, но он был, безусловно, человек незаурядный, талантливый, хотя и взбалмошный, а иногда и вздорный. Строил из себя генералиссимуса, вокруг него вертелись подхалимы. Они постоянно восхищались им, восторгались, и ему это нравилось.
На съемке он всегда орал, размахивал палкой, громогласно чего-то требовал, чтобы сразу было видно, что это режиссер, чтобы никто не мог в этом усомниться.
Он был очень грузный, очень тяжелый (у него был диабет). И обладал неограниченным аппетитом: два первых, три вторых! Все время много пил, вечно у него была протянута рука в сторону — это значит, кто-то должен был дать ему стакан боржома. Около него кружились его помрежи, и постоянно слышалось: «Луков сказал, Луков приказал, Луков кричит, Луков не в духе».
Но он любил актеров, и самое главное — его жизнь была подчинена кинематографу.
Были экспедиции, чаще всего в Донбасс. В гостинице нет воды, но Лукову кто-то таскает ведра, потому что ему нужна ванна.
Я помню его второго режиссера Полину Познанскую. Знаменитая женщина и работник незаменимый — она была предана не только кинематографу, но и тем, кто его делал, — были такие люди, были! С нею мы ходили в Донецке на базар, искали курицу, чтобы Лукову сварить бульон — его тогда посадили на диету. Мы сварили курицу, но явился Моргунов и эту курицу нагло сожрал. Он всегда был страшным нахалом. Я пришла в ужас, но почему-то Моргунов был у Лукова талисманом. Он его брал на съемки «на счастье», может быть, сам Моргунов это ему внушил.
Луков любил говорить, что он — еврейский Пырьев. Он дружил с Пырьевым, они нравились друг другу, и Луков ему подражал.
Он шел по студии и всем своим видом показывал — идет он, Луков, мэтр. И такие заискивающие улыбки дарили ему встречные — думали, может, он пригласит их к себе в группу. Его группа была всегда ведущей на студии.
Во время войны у него работал оператор Гинзбург, и я тогда говорила, что Луков и Гинзбург — это советская власть в Ташкенте. Они ведали пайками, питанием. Везде карточки, голод, а у них на съемках болыпой — болыпой котел, варится суп, и каждый получает по пиалке. Значит, тот, кто около Лукова, будет сыт.
Первый раз я приехала в Ташкент вместе с Марецкой, у нас были досъемки «Она защищает Родину». А в парке имени Тельмана снимались «Два бойца». Там Бернес, Андреев. В большом парке большая группа, шумная съемка, они как бы хозяева здесь. Эрмлер дал мне с собой записочку для Лукова, на случай если мне будет голодно. Когда я приехала в Ташкент, я купила себе буханку черного хлеба, ела какую-то затируху, а потом у меня — ни денег, ни еды. И тогда я пошла к Лукову. И вот, я помню, перерыв на съемке, группу, большой стол, всем разливают суп в пиалки. Я подошла к Лукову (я его до этого не знала) и передала записку.