Моя мужская правда
Шрифт:
Его сын Абнер, удивленный и обрадованный моим приездом в Нью-Йорк, открыл бутылку содовой и приготовил бутерброд с копченой колбасой. Почему не в школе? «Простудился, — ответил он сиплым голосом. — Дядя Пеппи, а ты знаком с Ралфом Эллисоном? [71] » (За ланчем Абнер читал «Невидимку».) «Шапочно», — ответил я и завыл, как раненое животное (никогда не предполагал, что способен исторгать из себя такие звуки); слезы хлынули потоком. «Дядя Пеп, что с тобой?» — «Вызови отца». — «Он на занятиях». — «Вызови его, Абби. Мальчик позвонил в университет: „Передайте мистеру Тернополу: его брат очень болен!“» Моррис мигом примчался. К этому времени я стоял на коленях перед унитазом, каждые пять минут отдавая поклоны приступам рвоты. Меня, словно заплутавшего полярного путешественника, сотрясала неукротимая дрожь, а по лицу при этом рекой лился пот. Мо с необыкновенным для двухсотфунтового тела проворством опустился на кафельный пол рядом со мной. Он гладил мои безвольно висящие руки, слегка колкой щекой касался моего покрытого испариной лба. «Пеппи, Пеппи, все будет хорошо, Пеп», — успокаивал он меня, как в далеком детстве.
71
Эллисон Ралф Уолдо — американский писатель (по профессии учитель), известность которому принес единственный написанный им роман «Невидимка» (1952).
Несколько слов о моем брате и моей сестре, совсем других людях.
Я — младший, я до сих пор для них «малыш». Джоан — средняя, старше меня на пять лет; она живет в Калифорнии с мужем: Элвин Розен, земельные участки. У них четверо милых детишек. Моррис говорит о Джоан: «Можно подумать, что она выросла при дворе, а не на нашем дворе в Бронксе». В Элвине, моем зяте, шесть футов и два дюйма; он мужик-красюк, особенно теперь, когда пышные волосы начали отливать серебром. («Папа подозревает, что дядя Элвин красится», — сказал мне как-то Абнер, презрительно скривив губы.) Лицо мистера Розена украшено выразительными ковбойскими морщинами; сразу видно, как он доволен собой, Калифорнией, бизнесом, яхтой, лыжами, женой и детьми. Элвин любит путешествовать всей семьей, выбирая маршруты, далекие от обычных туристских, — или, во всяком случае, еще не ставшие тривиальными. Недавно мои родители получили от Мелиссы Розен, десятилетней внучки, весточку из Африки (сафари, фото на фоне слона), потом — из Бразилии (семейство с друзьями и проводником, известным натуралистом из Стенфорда, отправляется в недельное плавание по Амазонке). Супруги Розен устраивают ежегодные благотворительные костюмированные вечера в пользу журнала «Мосты», популярного на Западном побережье литературного издания; Джоан входит в его редакционный совет, состоящий из дюжины уважаемых персон. Специальный фонд Розенов оказывает щедрую финансовую помощь больницам и библиотекам, а также является основным спонсором программ, поддерживающих сезонных рабочих штата Калифорния. («Совестливые капиталисты, — говаривал Моррис, — с них бы картину писать».) Джоан и Элвин прекрасные родители — свидетельством тому жизнерадостность и здоровье их детей. Все это очень мило. Моррис всегда относился к супругам Розен с прохладцей, видя в их стремлении к комфорту — суетность, в круге общения (политики, кинозвезды) — тщеславие, а в благотворительности —
Не так давно Джоан написала мне письмо, предлагая бросить Квашсай, приехать в Калифорнию и жить в их семье, сколько заблагорассудится. «Если ты пожелаешь, сидя у бассейна, совершенствовать собственное отражение, мы не будем отвлекать тебя. Если ты захочешь, мы сделаем все возможное, чтобы избавить тебя от нормальной жизни, какой живем сами, хотя заслуживающие доверия источники сообщают, что с избавлением ты и сам успешно справляешься. Дорогой мой Алеша [72] , с 1939 года, когда я учила тебя правописанию (уж, замуж, невтерпеж), мы оба сильно изменились. А может быть, и нет. В самом деле, Пеп, как только тебе надоест самому себе создавать неприятности, приезжай — я и мой дом ждем тебя.
72
Имеется в виду персонаж романа Достоевского «Братья Карамазовы».
Твоя падшая сестра Дж.».
Я ответил:
Дорогая Джоан! Я не создаю неприятности. Об этом не может идти и речи. Место, где я пребываю в данный момент, — самое подходящее для меня. Здесь мне и место. Вероятно, не навсегда, но именно так я сегодня желаю жить. Да и раньше желал. Во времена Морин у нас Нью-Милфорде позади дома была времянка; на двери — крепкий засов. Вот где я чувствовал себя хорошо, закрывшись изнутри. Вот где бы, накрепко запершись, я чувствовал бы себя хорошо сейчас — и по гроб жизни. Я не сильно изменился с 1939 года: больше всего на свете люблю сидеть один и писать, стараясь делать это как можно лучше. В 1962 году в Нью-Йорке, потерпев полное фиаско, я признавался психотерапевту, что мечтаю превратиться в двадцатилетнего студента, благополучного везунчика — в себя самого. Теперь мои мечты более амбициозны: я стремлюсь в прошлое еще дальше, я хочу стать десятилетним. Соответственно и веду себя. Начинаю день тарелкой горячей каши в столовой — как когда-то каждое утро у нас на кухне. Потом иду в крошечный кабинет — в такой же ранний час я отправлялся из дома в школу. В восемь сорок пять, точь-в-точь по тогдашнему звонку, приступаю к занятиям. Только вместо арифметики и ботаники у меня до полудня сплошное чистописание (на пишмашинке). Буковки: тра-та-та. Я — как Эрни Пайл [73] на передовой, Эрни, на которого стремился походить в детстве; но почему — «как»? Я и в самом деле военный корреспондент, всего-то и разницы, что мои репортажи не с передовой, о чем сладко мечталось в 1943-м, а с переднего края собственного афронта. На ланч я приношу в подносе из столовой бутерброды, морковный салат, овсяное печенье, яблоко, пакет молока. Даже для растущего организма вполне достаточно. Поев, до половины четвертого (до последнего звонка) перечитываю и пытаюсь осмыслить написанное раньше. Затем прибираю на письменном столе (то есть на парте) и отношу поднос в столовую, где уже готовится суп. Запах укропа заменяет мне запах маминых духов. И важно ли, кто кого заменяет? Манчестер расположен в трех милях от моего нынешнего обиталища. Ехать надо по шоссе, которое лентой огибает горы. Когда я добираюсь до окраины города, в здешнем женском колледже как раз заканчивается учебный день. Освободившиеся девушки встречаются мне повсюду: в прачечной-автомате, на почте, в аптеке (я покупаю там шампунь), мелькают стайками. Ни дать ни взять школьная спортивная площадка после уроков: длинноволосые девчонки скачут как козы, а десятилетний мальчишка смотрит издали разинув рот. Я смотрю издали, из кафе, где пью кофе. Один из преподавателей литературы попросил как-то меня, видного прозаика, встретиться с группой студенток. Я отказался. Не хочу менять сложившегося соотношения вещей: они уже большие, а я в пятом классе. Допиваю кофе, бреду по улице, захожу в библиотеку, листаю периодику в читальном зале, наблюдаю за школьниками, переписывающими что-то в тетрадки. Выхожу на шоссе, ловлю попутку, еду назад; вряд ли ты встретишь человека более спокойного и умиротворенного, чем я, говорящий водителю: «Спасибо, что подвезли, всего хорошего!»
Я сплю на втором этаже большого трехэтажного фермерского дома, перестроенного под наш приют; подо мной — кухня, столовая и гостиная (журналы, проигрыватель и пианино); во дворе стол для пинг-понга, что еще надо? Каждый вечер, раздевшись до трусов, полчаса занимаюсь в своей комнате ритмической гимнастикой. За последние шесть месяцев то ли из-за этих упражнений, то ли из-за отсутствия аппетита я здорово похудел. Помнишь, ты, смеясь, пробовала играть на моих выпирающих ребрах, как на ксилофоне? Сейчас получилось бы не хуже. После физкультуры принимаю душ. В стекло окна стучат хвоей ветви громадных елей; струя воды льется из крана в раковину; под этот аккомпанемент я бреюсь. Это не шум, это музыка и тишина. Знаешь, зачем я так тщательно скребу бритвой щеки? Чтобы они стали голыми и розовыми, как у десятилетнего мальчика. Ладонь проверила качество бритья: отлично. Лицо выбрито до блеска; все, что надо, вспрыснуто дезодорантом; ступни обработаны специальным порошком от пота; волосы тщательно причесаны — я чист и ухожен, как жених, заботливо и по всем правилам подготовленный к первой брачной ночи. Но до ночи еще далеко. В шесть я иногда смешиваю водку с мартини и пью мелкими глотками, слушая новости по транзисторному приемнику. Стакан мартини с водкой не входит в мой обязательный распорядок. Это что-то вроде отцовского виски, вечернее лекарство, когда после рабочего дня в магазине раскалывается голова. С таким выражением лица, словно пьет скипидар, отец махом опрокидывал в себя рюмку, вздыхал и садился в «свое» кресло послушать «Лили Вэн и последние известия». Обед у нас в полседьмого. В столовой — пятнадцать человек, большинство — прозаики и поэты, несколько художников и один композитор. Беседы за столом бывают то легкими, то тяжелыми, то тягостными — такими же, как за семейной ежевечерней трапезой. Имеется в виду, конечно, не такая семья, какой была наша, а, скорее, похожая на ту, что изображена в чеховском «Дяде Ване». Молодая поэтесса, недавно присоединившаяся к нам, вся погружена в астрологию; когда она начинает толковать про знаки Зодиака, меня охватывает острое желание вышибить ей мозги. Но голыми руками этого не сделаешь, подходящего оружия нет, и вообще мы стараемся проявлять сдержанность. После обеда не спеша тянемся в гостиную расслабиться и приласкать живущую в доме собаку; композитор играет на пианино ноктюрны Шопена, другие молча листают «Нью-Йорк таймс». Так проходит примерно час. Потом разбредаемся. Восстановление психики идет вовсю. У собравшихся в нашем приюте (исключения единичны) она восстанавливается после катастрофической женитьбы (замужества), развода или иных подобных приключений. На кухне есть телефон; становясь иногда невольным слушателем чужих разговоров, я утвердился в справедливости этого предположения. Впрочем, и подслушивать не надо. Ты бы посмотрела на двух друзей! Оба — тридцатилетние, оба — преподаватели литературы. Оба, пройдя через скандальные судебные процессы, остались без жен (ура!), детей (увы!) и имущества (ну и бог с ним!) Зато при студентках, у каждого — своя, из-за которых все и произошло. Чем не повод для дружбы? Наши преподаватели пишут и читают друг другу стихи о тяжкой судьбе, разлучившей их с малолетними отпрысками. На выходные приезжают студентки; стихи побоку; две парочки несутся в ближайший мотель и двое суток не вылезают из постелей. Недавно я — после десятилетнего перерыва — снова стал играть в пинг-понг, по две-три партии после обеда; моя партнерша — художница из Айдахо, крепко еще сбитая дамочка, хоть ей и за пятьдесят, сменившая пять мужей. На прошлой неделе, через девять дней после вселения, она вылакала все, что только смогла найти в доме, включая ванильный экстракт, найденный кухонном шкафу; утром художницу увез спецавтомобиль местного отделения Общества анонимных алкоголиков. Мы, как один, бросив собственные дела, высыпали на крыльцо и махали платочками, прощаясь с ней; на вытянутых лицах — печаль. «Бросьте, — кричала она из машины, — я еще никогда в жизни не каталась на такой шикарной тачке!» Художница из Бойсе [74] была одной из самых ярких личностей среди моих соседей, неунывающая клоунесса. Однажды шесть обитателей дома отправились вечером в Манчестер попить пивка. По дороге она рассказала о своем первом замужестве. История оказалась душераздирающей. «Под каким знаком вы родились?» — спросила астрологическая поэтесса и, получив ответ, с сокрушенным пониманием покачала головой. «Какого черта вас снова потянуло замуж, Мэри?» — высказал я общее недоумение. Художница ухватила меня двумя пальцами за подбородок и сказала: «Причина в том, мой мальчик, что я не хочу выглядеть в гробу, как сухофрукт». И вот теперь ее нет с нами (может быть, как раз в этот момент она играет свадьбу с водителем спецавтомобиля), и в нашем приюте опять воцарился ничем не нарушаемый мертвый штиль. Только приглушенные всхлипывания, доносящиеся порой от телефона, несколько разнообразят отличную рабочую обстановку. Пообедав, погладив собаку, полистав «Таймс», я снова иду в свой кабинет, в свою студию — в одну из двадцати деревянных халуп на поляне в две сотни акров, где среди вечнозеленой поросли гуляет легкий ветерок. Письменный стол, пара складных кресел с сиденьями и спинками из желтой парусины, выкрашенный белилами книжный шкаф и шаткий плетеный столик, за которым я всегда ем ланч. Вновь перечитываю страницы, написанные в первой половине дня. Это уже не работа — просто ничего другого не могу читать. И думать ни о чем другом не могу.
В полночь я возвращаюсь в главное здание, освещая карманным фонариком петляющую между деревьев тропинку. Я совершенно один. Вокруг — кромешный мрак. Мне тридцать четыре.
Мне страшно, как десятилетнему мальчишке. Приходиться сдерживаться изо всех сил, чтобы не припустить панической трусцой. И все-таки иногда я выключаю фонарик и стою в полной темноте. Надо проверить себя на прочность. Чего, в сущности, бояться? В десять лет, возвращаясь со скаутских собраний по Хоуторн-авеню мимо викторианских зданий, нашпигованных призраками, я твердил: «Привидений не бывает, мертвецы — всего лишь мертвецы, скелеты в гробах, они ничего не могут» — и пугался еще больше. Теперь-то я знаю, что призраки бывают и могут очень многое. И пугаюсь еще больше. Наоборот, не бывает мертвецов. Похороны — очередной трюк, она жива! Она появится вновь — так или иначе. Скажем, в Манчестере. Я захожу в прачечную-автомат. Глядь — Морин заталкивает белье в барабан стиральной машины. В кафе я пью кофе, забившись в угол и ожидая, что вот-вот распахнется дверь и миссис Тернопол, потрясая указующим перстом, произнесет тоном обвинителя: «Ах, вот ты где! А кто обещал встретить меня у банка в четыре?» — «У банка? В четыре? Встретить тебя?» Так мы с ней мило перекидываемся словами. «Ты умерла, — говорю я, — ты ни с кем не можешь встретиться у банка!» Я говорю очень уверенно, но все-таки стараюсь держаться подальше от симпатичных, длинноволосых, пахнущих шампунем учениц колледжа, чтобы никто больше не называл меня публично широко известным соблазнителем студенток. Хотя кому придет в голову бросить такое обвинение скромному десятилетнему мальчику? Ей — придет, даже обратившейся во прах. «Она обратилась во прах, — твержу я себе, — все кончено». Черта лысого! Это слишком поверхностно. Ведь существуют же законы жанра! Представь себе автора, который, спасая любимого героя, просто-напросто скинет со счетов его преследователя, ни с того ни с сего убьет, расчленит, отправит к Богу в рай, — что скажет сколько-нибудь интеллектуальный читатель? «Дешевка», — пробурчит он, и будет прав. Нельзя потакать собственным надеждам и низким вкусам массового потребителя. Счастливый конец далек от Правды Жизни. Смерть Морин далека от Правды Жизни. Такие вещи сами по себе не случаются — кроме тех случаев, когда случаются. Хотя, правду сказать, я стал, старея, замечать, что с годами так происходит все чаще и чаще.
Посылаю тебе ксерокопии двух повествований, написанных здесь. Они посвящены одному и тому же персонажу. Прочитав их, ты, возможно, поймешь, почему я оказался там, где оказался, и как вообще обстоят мои дела. Эти тексты не читал никто — кроме моего редактора. Он с похвалой отозвался о них. Разумеется, его больше интересует роман, за который я получил двадцать тысяч аванса, когда еще считался восходящей звездой. О нетерпеливом желании редактора много говорит хотя бы та деликатность, с которой он старается даже не упоминать об этом. Но иногда срывается. Изучив повесть «Накликивающий беду» (одну из приложенных к письму), он спросил, не намереваюсь ли я впоследствии расширить и продолжить новеллу так, чтобы получилось (цитирую) «законченное повествование о жизни Цукермана и его очаровательной падчерицы в Италии — нечто вроде постфрейдистских вариаций на темы „Анны Карениной“ и „Смерти в Венеции“? Не рано ли ставить точку? Не стоит ли описать дальнейшие перемены в судьбе Натана, мучимого угрызениями совести, и предложить читателям полномасштабную литературную фугу?» (Как видишь, слова «роман» он все же сумел избежать.) Что ж, идея недурная, спору нет, но то, чем я занят сейчас, похоже, скорее, не на полномасштабную фугу, а на бег в мешках по бездорожью. Я не смог сказать это в глаза человеку, хранящему в столе мою расписку о получении аванса, и двусмысленно отмолчался. «Накликивающий беду» — это всего лишь попытка разобраться в истории нашего брака. По существу, в правдивом рассказе нет вымысла — уж не больше, чем в реальной моей тогдашней жизни,
P. S. Пожалуйста, при чтении не сопоставляй себя с братом из «Молодо-зелено» или сестрой в «Накликивающем беду». Если когда-нибудь я тебя и осуждал, то это уже позади. Все совпадения случайны, как случаен любой литературный прием. Кстати, о приемах. Вчера на послеобеденной прогулке я размышлял, каким образом пришел к своему нынешнему стилю, и понял, что ты сыграла тут немалую роль. Помнишь, мне было шесть, а тебе одиннадцать. Мы вдвоем сидели на заднем сиденье машины и ждали, когда папа с мамой выйдут из магазина с субботними покупками. О чем-то болтали. Одно из твоих словечек почему-то рассмешило меня. Ты заметила это и стала вставлять его чуть ли не в каждую фразу. Смех одолевал меня все сильней и сильней, до слез, до боли в животе. Вот уж правда — «животики надорвешь». Корчась от хохота на полу автомобиля, я просил у тебя пощады. Но ты все твердила: «Репа, репа» — в смысле «голова». В результате малыш описался. Когда мама с папой вернулись, я уже не смеялся, а ревел во весь голос. «Что с тобой?» — «Это не я, не я, — прорыдал я отцу, — это Джоан!» Отец хмыкнул: мол, написать в штаны другому — выше человеческих возможностей. Немного же он понимал в искусстве!
73
Пайл Эрни — американский военный журналист, фронтовые репортажи которого были очень популярны во время Второй мировой войны.
74
Бойсе — столица штата Айдахо.
Джоан не задержалась с ответом:
Спасибо за подробное письмо и две новые повести — целых три художественных ценности, извлеченные из одной и той же скважины в твоей репе (имеется в виду голова). Ты занимаешься самобичеванием — оно беспричинно. Неужели лишь этим питается твое творчество? Позволь поделиться некоторыми соображениями о литературе и жизни.
1. У тебя нет необходимости прятаться в лесу, ты не разбойник с большой дороги.
2. Ты не убивал ее — ни в прямом, ни в метафорическом смысле. Если, конечно, не существует обстоятельств, мне неведомых.
3. Что для тебя главное в «Молодо-зелено»? Юноша попросил красивую девушку немного поиграться с кабачком цуккини. Тоже мне, преступление! У каждого свои заскоки. Учти: она наверняка испытала большее удовольствие, чем ты (если это и в самом деле был ты). К чему делать из мухи слона и ждать праведного гнева, когда не сделано ничего дурного? Дурно, Пепе, вместо овоща использовать сосульку; дурно совершать насилие или совращать ребенка.
4. Не ври: вы с Моррисом меня не одобряете. Дело ваше. (И ты, и Моррис имеете право на собственные взгляды. И все остальные. Вот, кстати, анекдот на тему. Примерно шесть недель назад воскресное приложение опубликовало фоторепортаж о нашем доме в Скво-Вэлли [75] , мы ездим туда кататься на лыжах. Вдруг среди ночи — телефонный звонок. Незнакомый женский голос дрожит от пылких чувств. «Это Джоан Розен?»
— «Да». — «Я всем расскажу, кто ты такая!» — «Ну и кто же я такая?» — «Жидовка из Бронкса! Почему ты скрываешь это? Шило в мешке не утаишь, лживая сука!» Мнение родни на свой счет я воспринимаю с не меньшим безразличием.) Читая повести, я не сопоставляла себя ни с кем. Сама мысль о том, что ты можешь писать обо мне, представляется совершенно невозможной. Тебе неинтересно нормальное существование, оно тебя не вдохновляет. Твой талант и твои интересы столь же далеки от него, как одинокий астероид, затерянный в глубинах космоса. Честное слово, мне нравится все, написанное тобой (и обе-новые повести, если не брать в расчет душевное состояние автора, отразившееся в них). Но ты не создал (и не создашь) ничего похожего на Китти и Левина, потому что твоя фантазия — рука об руку с твоей жизнью — устремлена совсем в другую сторону.
1. Попутное соображение («Накликивающий беду»): никогда не слышала, чтобы кто-то вскрыл вены консервным ножом. Тошнотворно даже представить. Не понимаю, почему выбран именно такой способ. Или я упустила при чтении какие-то детали?
2. Праздное любопытство: Морин правда была изнасилована собственным отцом? Она никогда не производила на меня впечатления женщины, испытавшей подобное.
3. Что последует за «правдивым повествованием»? Рифмованная героическая сага? Совет: не эксплуатируй скважину слишком интенсивно. Пожалей себя (надеюсь, эта фраза имеет для тебя хоть какой-либо смысл) и ЗАБУДЬ. Шагай вперед! Пыль-пыль-пыль-пыль — от шагающих сапог!
P. S. Вкладываю в конверт два приложения, которые, возможно, пойдут тебе на пользу. Если рассматривать их как одно целое, создастся некий стереоскопический эффект, и видно то, что ускользает при одномерном взгляде (это относится и к творчеству, и — шире — к судьбе). Приложение № 1 — письмо, адресованное мне Лэйном Кутеллом; ему двадцать четыре года, он недавно стал заместителем редактора «Мостов». Симпатичный, самонадеянный, иногда — блистательный. Лэйн с женой как-то были приглашены к нам на ужин; тут-то я и подсунула ему твои повести. Он сказал, что не пожалел бы ничего (кроме денег, которых нет) ради разрешения на публикацию. При некоторых, впрочем, оговорках. Я указала Лэйну на необходимость обсудить все вопросы непосредственно с тобой. Хотелось бы знать, как отнесется разумный молодой человек к нынешнему образу жизни почтенного автора! Приложение № 2 написано Френсис Кутелл, женой Лэйна. Она заведует редакцией вышеупомянутого журнала. Хрупкая, изящная, хорошенькая. Двадцать три года. Много думает о возвышенном. Как ты сам поймешь из приложения, она заочно уже немножко без ума от тебя. Заметь, что Френсис отнеслась к повестям иначе, чем ее муж. Этот факт свидетельствует о том, что искусство может воздействовать на людей по-разному. Как и супружество.
75
Скво-Вэлли — горнолыжный курорт в Калифорнии.
Дорогая Джоан! Как вы знаете, меня не привел в восторг первый роман вашего брата, сделавший его знаменитостью. Я считал (и считаю), что это слишком сконструированная книга, сконструированная по всем правилам, не подкопаешься. К ней нет претензий с точки зрения формы. Пронизывающая роман идея о Традиционных Нравственных Устоях Еврейской Семьи (все пять слов — с большой буквы) тоже, очевидно, не может быть подвергнута критике. «Еврейский папа» — произведение весьма талантливого студента, усидчивого, знающего толк в сюжетостроении и одержимого мыслью о том, что литература — средство для воцарения всеобщей справедливости и повышения интеллектуального уровня общества; мне эта книга кажется неким реликтом пятидесятых. Тема Авраама и Исаака, усиленная обертонами Кьеркегора [76] , как бы погружает (если можно так выразиться) в дух и атмосферу английских владений, расположенных на дальних подступах к Гималаям. Новые повести демонстрируют рост литературного мастерства и новый взгляд на вещи, лишены морализаторства и менторства, которые обуревали (несмотря на молодость) автора «Еврейского папы». Более того: «Молодо-зелено» — прямая полемика с романом, полемика открытая и незамаскированная. Мы имеем дело с откровенной социальной сатирой, усиленной тем, что я назвал бы мягким порно, не имеющим ничего общего с безнравственностью де Сада [77] или эротикой Тэрри Сауверна [78] . По отношению к роману первая повесть — не что иное, как богохульство. И, честно говоря, автора, переросшего нравоучительность и ложную «правильность», решительно порвавшего с зашедшей в тупик традицией, можно только поздравить от всего сердца. С «Накликивающим беду» дело обстоит не так просто (к тому же, на мой взгляд, по чисто литературным критериям вторая новелла слабее). Поначалу автор продолжает полемизировать с «Еврейским папой» — то есть с самим собой. И пока мы воспринимаем связь Цукермана и Лидии — ненормальной, фригидной, непоследовательной, мрачной истерички — как аллегорическое описание отношений Тернопола с его Музой, рассказ заинтересовывает, даже захватывает. Пока Цукерман олицетворяет собой все то, что породило «Еврейского папу», к «Накликивающему беду» нет особых претензий; но как только Натан становится комком нервов, корчащимся от раскаяния, и начинает взывать к милости читателя, прибегая к расплывчатым экивокам и многословным оправданиям, произведение теряет прежний темп и смысл, становится не просто нудным, но занудным, и нельзя отделаться от мысли, что доставшийся автору талмудистский склад ума взял все-таки верх над раскрепостившимся было талантом. Однако, несмотря на все мои замечания, «Накликивающего беду» и «Молодо-зелено» следует опубликовать вместе — они, несомненно, образуют своеобразную дилогию нового Тернопола, которого мы до сей поры еще не знали: понявшего, что никто и ничто не может быть изменено литературой к лучшему, покончившего с европейской сентиментальностью, благородной печалью, тягой к литературным памятникам и культурным шедеврам, осознавшего случайность, немотивированность и некоторую несерьезность повседневной жизни. Если новая Муза вашего брата — все-таки Шерон Щацки, то кабачок цуккини — волшебная палочка, и нас может ждать еще много по-настоящему увлекательного. Лэйн.
76
Кьеркегор Сёрен — датский философ и теософ, считающийся предшественником современного экзистенциализма.
77
Сад Донасьен Альфонс Франсуа, маркиз де — французский романист и драматург, основоположник современной французской прозы. Был заключен в тюрьму за сексуальные преступления.
78
Сауверн Тэрри — американский писатель, известный своими сатирическими романами и киносценариями.
Джоан! Всего несколько слов — и только потому, что рассказ, так понравившийся Л., кажется мне воплощением самодовольной порочности и раздражает до бешенства, тем более что написан так умно и обаятельно. Садистская гнусь, и я молю Бога (в самом деле), чтобы «Мосты» не печатали этой мерзости. Искусство вечно, жизнь небольшого журнала коротка, а подобная публикация может сделать ее еще короче. Я скрежещу зубами, вспоминая, как Цукерман поступил с провинциальной студенточкой — использовал и говорит, покровительственно похлопывая по плечу: ты мне не пара, никогда не была парой и парой не будешь, катись отсюда! Почему, собственно? Потому что он специализируется на английском языке и литературе? Тоже мне, причина для гордости! Неужели автор похож на своего героя? Более жестокой и бессердечной прозы я, право слова, не читывала. И подумать только, что «Накликивающий беду» написан тем же пером! Я не могу согласиться с хладнокровным анализом Л. — хотя бы из-за его хладнокровия. Меня история о пятидесятых просто потрясла. Она печальна, безысходна — но великолепна. Я преклоняюсь перед человеком, который сумел ее написать. Тут все — правда, все — достоверность и всех жалко до слез. Лидия, Моника, Юджин запомнятся мне, наверное, навсегда. Я (читатель) в них поверила, вот что главное. И Цукерман тут совсем другой: умный, симпатичный, самоуглубленный. В общем, они мне интересны — хоть кое-кто и вызывает отвращение. Наверное, дело в том, что интересна сама жизнь — хоть и отвратительна иногда. Вот так-то. Ваша Франки.
P. S. Простите, если я слишком резко отозвалась о «Молодо-зелено» и его авторе. Я не знакома с вашим братом. Не думаю, что хотела бы познакомиться. Вокруг меня и без того полно Джекилов и Хайдов [79] . Вы старше и умней; объясните, что такое происходит с мужиками? Чего они хотят?
79
Джекил и Хайд — герои рассказа Роберта Стивенсона «Странная история доктора Джекила и мистера Хайда».
Моррис, тоже получивший тексты для прочтения, откликнулся весточкой, содержавшей тревогу о моем душевном здравии и мало чем отличавшейся от письма Джоан: нечто вроде язвительного отзыва на «Накликивающего беду».
«Ну вы и даете, еврейские писатели! Меделайн Герцог [80] , Дебора Рожек [81] , плоскогрудая вечно ноющая шикса для всеобщего пользования в „Новой жизни“… Хороши героини! А теперь на радость раввинам и читающей публике появляется еще и Лидия Цукерман, гойская кровь с молоком. Куриный бульон в каждой кастрюле и Грушенька в каждом подъезде [82] . Смуглые леди, как на подбор. Тут уж не до сонетов. Пеппи, хватит тебе растрачивать талант попусту. Она — на небесах, и слава богу. В конце месяца я буду читать лекции в Бостонском университете: „Рационализм, планирование и последующее моральное вознаграждение“. Бостон недалеко от тебя. Спускайся с гор и вступай в мою команду. Про рационализм и планирование тебе полезно было бы послушать, а что до морального вознаграждения, то Питер Тернопол, не последний человек в еврейской писательской когорте, мог бы и сам рассказать об этом много интересного студентам-социологам. Пеппи, плюнь на нее, разотри и забудь!»
80
Меделайн Герцог — персонаж романа «Герцог» американского писателя Сола Беллоу.
81
Дебора Рожек — персонаж романа «Американская мечта» американского писателя Нормана Мейлера.
82
Грушенька — героиня романа Достоевского «Братья Карамазовы».
В 1960-м я читал публичную лекцию в Беркли. После нее Джоан и Элвин устроили в мою честь прием. Их дом был тогда в Пало-Альто, под горой. Мы с Морин только недавно вернулись из Рима, где я год работал в Американской академии. Если верить воскресному книжному обозрению «Таймс», к этому времени я стал «золотым мальчиком американской литературы». А почему бы не верить? «Еврейский папа» отхватил престижную премию, а автор — стипендию Гуггенхайма (тридцать восемь тысяч долларов) и приглашение преподавать в Висконсине. В свои двадцать семь я вовсе не удивился такому счастью, потому что меньшего и не ожидал.
Джоан и Элвин пригласили на прием что-то около шести или семи десятков своих друзей; Морин и я моментально потеряли друг друга в этой толпе. Миссис Тернопол, конечно, сумела меня отыскать и, конечно, как раз в тот момент, когда я беседовал с весьма соблазнительной красоткой. Я был несколько смущен, понимая, что сцена ревности неминуема.
Но Морин сначала избрала другую тактику. Она сделала вид, будто вообще не замечает никакого разговора, и, схватив меня за руку, заявила, что мы уходим: уж слишком много здесь собралось всякой шушеры, так она выразилась. Я никак не отреагировал — а как я мог отреагировать? Отсечь ей башку? Не было у меня в тот момент под рукой ятагана. Только стальные желваки, больше ничего. Собеседница (действительно очень милая и весьма смело одетая, но ничего сколько-нибудь интимного наш разговор, клянусь, не затрагивал) в свою очередь сочла за лучшее не обращать внимания на Морин и спросила, с кем из редакторов я работаю. Я назвал имя и добавил, что он не только редактор, но и хороший поэт. Такая доверительность переполнила чашу терпения миссис Тернопол. «О-о-о, — простонала Морин, — это уже слишком!» Из глаз хлынули слезы; она резко повернулась и кинулась в ванную комнату. Я прервал разговор, нашел Джоан и предупредил о нашем уходе: дескать, день был тяжелым, Морин совсем расклеилась. «Пеп, — вздохнула сестра, гладя мое плечо, — что ты с собой делаешь?» — «Джоан, о чем речь?» — «О ней», — бросила сестра. Я промолчал, закрыв таким образом тему. Желваки оставались стальными. Мы с Морин поймали такси и поехали в отель. Всю дорогу она рыдала, как малое дитя, и колотила кулачками по коленям — то своим, то моим.