Моя пятнадцатая сказка
Шрифт:
Аюму прошла мимо, устремившись к полотну, изображающему большое побоище, а я остановилась вдруг.
Песчаные холмы и редкие всплески лесов. Огромная широкая река. И на берегу стоит и смотрит на меня мужчина в юбке из белого материала. Он спокойно сжимает древко длинного копья. Волосы чуть ниже плеч, заплетенные во множество косичек. Босые ноги. Раскаленное голубое небо за ним. Он смотрит на меня или как будто на кого-то, стоящего за моею спиной и внимательно смотрящего на него. Но его взгляд… даже при том, что у него были черные глаза и лицо смуглое, этот цепкий взгляд ее охранника я признала сразу. И обомлела, столкнувшись с его взглядом.
— Пойдем, — потянула меня Аюму, — Там такая интересная картина есть!
И уволокла меня к большой-большой картине.
Деревня, затерявшаяся в песках. Она на заднем плане и кажется маленькой. Дома незнакомые мне. И люди легко и просто одетые, тоже с волосами, заплетенными в косички. А где-то за домами большие треугольные сооружения, будто вылепленные из песка! Но, даже при том, что они стоят далеко, видно, что они огромные, намного больше деревенских домов.
— Смотри, правда красивая?.. — потянула меня Аюму.
На переднем плане перед простыми людьми стояла женщина в белом полупросвечивающем платье и массивных золотых украшениях — браслетах толстых на руках и вороте-ожерелье на шее, разумеется, с любимой художницей бирюзой на золотых разводах украшений. Волосы так же заплетенные во множество косичек. Но на голове ее диковинный убор в форме огромной золотой птицы, прикрывшей голову молодой женщины своими большими крыльями с длинными перьями. Голова на тонкой длинной шее, кажущаяся мелковатой по сравнению со всем туловищем и крыльями.
— Мне ее глаза как будто кого-то напоминают, — задумчиво добавила моя спутница.
Я пригляделась и застыла, потрясенно узнав черные глаза художницы, так же густо обведенные черной-черной краской с похожими жирными стрелками-разводами.
Впрочем, чуть погодя, я скользнула взглядом по ее спутникам, державшим какие-то сосуды и корзины: то ли налоги, то ли дары крестьянам. Кажется, эти простые люди были из них?..
Но, когда я скользнула взглядам по ним, взгляд мой зацепился за одного. За мальчика-подростка, стоящего чуть поодаль, за спинами мужчин. Мальчик был меньше мужчин, меньше юношей и где-то младше, где-то старше других мальчишек. Но он как-то иначе смотрел на женщину с золотой птицей на голове. И, хотя он стоял дальше других, более низкий, более худой, хотя он вначале как будто терялся за жителями той же деревни — одет он был по-простому — однако же взгляд, каким он смотрел на нее был какой-то особенный. Богатая гостья еще не заметила его, даже не думала посмотреть в его сторону. А он смотрел на нее восхищенными влюбленными уже глазами, заворожено смотрел.
Чуть отойдя и вглядевшись, я вдруг поняла, что мальчик стоял посреди картины. Маленький. Не мужчина еще. Худой. Стоящий за чужими спинами. Но он был в центре. И его восхищенный взгляд на нее был в центре, в самом сердце картины. И у меня вдруг появилось ощущение, что вся эта картина нарисована для него. Что вся эта картина была о нем.
Я не сразу смогла оторваться от большого полотна, тщательно, в сочных красках описывающего первые мгновения рождения чьей-то любви, затерявшейся в песках.
А когда смогла оторваться, увидела двух молодых журналистов, по-английски расспрашивающих художницу о том, что послужило ей вдохновением. Я смогла понять только, что ее картины… э… как будто родились вместе с ней?..
— Она рисует то, что увидела во сне, — шепнула мне Аюму, крайне заинтересованная услышанным, и, к моей досаде, понимавшая в чужестранной речи намного больше меня.
— Художницу вдохновляет Египет, — сказали за моей спиной уже на родном мне языке.
Сказали в паузе между ответами мастерицы и вопросами журналистов, потому слова эти прозвучали как-то более громко и отчетливо. А сказавший их лысеющий, полноватый пожилой японец страшно смутился, оказавшись под перекрестным огнем разных глаз, вдруг заметивших его.
А вот его спутница — бабуля с густыми белыми-белыми волосами, худенькая и в светлых штанах и блузке, с одним изящным рядом жемчужных бус, ровных-ровных жемчужинок — прямо вся расцвела под чужими взглядами и случайно направленными на нее объективами фотоаппаратов и двух камер. Улыбнулась широко и даже приветливо помахала объективам рукой.
Муж, приметив ее оживление, смутился еще больше, проворчал что-то едва слышное и торопливо утащил в соседний зал, подальше от всеобщего внимания. Впрочем, бабулька, даже будучи утаскиваемой, серьезно утаскиваемой, успела лучезарно улыбнуться молодому журналисту. Мне вдруг подумалось, что, может, в молодости, она была актрисой какого-то театра. Небольшого, потому что я ее в газетах и на телевидении ни разу еще не видела. Но все же привыкшая быть в центре внимания. А муж, вероятно, еще давным-давно с огромным трудом ее оттуда уволок, подальше от чужих глаз. Но, впрочем, благополучно уволок и на этот раз. Но все-таки молодость иногда вспоминалась пожилой женщине, в ней быстрее билось сердце, восторженно, и быстрее бежала в сосудах кровь — и ей хотелось опять хоть на миг оказаться вновь в центре всеобщего внимания, снова улыбаться десяткам или сотням глаз, внимательно смотрящих на нее, за ней…
Странный кусочек чьей-то подсмотренной истории. Всего лишь маленький кусочек, но я будто увидела целую нить чужой судьбы, на которую были одеты ровным рядом ровные-ровные изящно округлые шары жемчужинок-бусинок, маняще перламутровых и чарующих своим нежным блеском.
Но, поскольку многие смотрели на эту странную пару, на резкие движения мужа, словно охотника уволакивающего добытую добычу, на медленные и изящные движения пожилой женщины, все еще завораживающе красивые, даже в исполнении старого тела с морщинистым лицом и руками, чьи кости и вены слишком заметно обнажены и окутаны тонкой кожей… Словом, они все смотрели на нее, даже художница. Нет, не все.
Ее охранник скользнул взглядом по картине, возле которой я стояла. На встрече царицы или жрицы какой-то жаркой страны, явившейся простым подданным. Взгляд на заворожено смотрящего на нее мальчишку. И, надолго, взгляд на женщину в странном огромном уборе-птице, вылитом из золота и блестящем под лучами яркого солнца. Он застыл, смотря на нее, хотя, должно быть, уже не раз ее видел, и женщину, и эту картину встречи ее.
Нет… он смотрел не на золотую птицу с ее головы. Он смотрел только на ее глаза, густо обведенные черной краской.
Он смотрел только на нее…
Странно, он уже знаком был с этой картиной и, наверняка, смотрел на нее не раз. Но картина встречи королевы или жрицы его манила. В очередной раз околдовывала, словно в первый раз.
Художница, опомнившись, ступила к нему и доверчиво, по-дружески, тронула за локоть. Он, вздрогнув, обернулся. Их взгляды встретились. И теперь он уже утонул в ее черных глазах, жирно обведенных черной краской. И, кажется, в ее глазах он утонул насовсем. Утонул безвозвратно. Как еще только что в глазах той женщины с картины.