Моя пятнадцатая сказка
Шрифт:
Он никогда уже не вернется домой. Этот молодой парень, почти еще мальчишка. Один из множества сгинувших путешественников. Один из неудачливых, мечтавших постигнуть тайну пирамид. Когда его родителям донесли письмо от его спутника, о том, что их сын где-то у древних пирамид был укушен в ногу ядовитой змеей и скончался там же, у подножия своей несбыточной мечты, то мать его упала в обморок, а отец только грустно цокнул языком. Такова молодость: она постоянно рвется куда-то, лезет к высоким и крутым вершинам. Такова молодость и не все переживут ее. Такова молодость и кто-то ушел из жизни совсем еще молодым…
Но никто
И тогда, у подножия ее каменной темницы, той самой, в которой запечатали старые одежды ее души, тогда, лежа с прокушенной ногой и умирая от яда, он улыбался. Потому что у порога жизни он опять увидел ее.
Она стояла на пороге и грустно улыбалась ему. Белое платье обтягивало тусклую полупрозрачную фигуру. Черные глаза, густо обведенные краской, с горечью смотрели на него. Она ждала, что он вернется, но расстроилась, что так рано, что так и не успел насладиться красками мира живых. А ему были не нужны никакие краски мира, в котором не было ее. Он целую вечность, из жизни в жизнь, искал ее улыбку и ее взгляд. Искал и не находил. Вечно искал и не находил.
Но у порога жизни он опять увидел ее. Ту, что всегда ждал и искал. Искал и не находил. Вечно искал и не находил.
— Ну, зачем ты так? — грустно спросила она.
— Ну, извини, — улыбаясь ответил он.
Поднялся из старых одежд души и уже тенью шагнул к порогу. К ней.
Он никогда уже не вернется домой. Этот молодой парень, почти еще мальчишка. Один из множества сгинувших путешественников. Один из неудачливых, мечтавших постигнуть тайну пирамид… Но он был счастлив, уходя в мир ночи теней. Потому что там ждала его она. Он вечно искал ее взгляд и ее улыбку в мире живых. Вечно искал и не находил. Вечно искал… Одну ее…
Мужчина устало раскрыл глаза и посмотрел на полок. Светлый потолок, нежного пастельно-желтого цвета. Такого бодрого и сочного оттенка, где-то между медом и цветами одуванчиков. Он любил цветы одуванчиков в детстве. Они как целое море из солнышек распускались на земле. Солнце… Солнце он тоже любил… Такое нежное иногда. И такое жаркое… Он целую вечность не видел его…
— …Так что же сказать девушке, которая пришла к нему? Она очень хочет увидеться с ним…
Девушка, которая хочет увидеться с ним… В сердце затеплилась надежда. Он рывком сел на кровати, содрал с лица какую-то пластмассовую штуку…
Свет ослепил его… Мягкий свет красивой больничной палаты… Он отвык уже от красивых комнат и нежного цвета стен… Врач бросился к нему. Позвал медсестру…
Девушка таки прорвалась в палату. Молодая женщина. Русоволосая и светлоглазая. На лице надежда, ласковый свет в глазах. Он взглянул на чужое лицо, в чужие глаза и внутри него все обмерло. Это была не она. Не она, и остальное неважно.
Мужчина устало повалился на кровать. Взгляд серых глаз застыл на светло-желтом потолке. Ему казалось, что все не имеет смысла. Он не представлял, как оказался в этой комнате, так не похожей на больничную палату, но это было и не важно. Все было неважно. В его жизни не было самого важного.
Он сомкнул веки и уснул. Глубоким сном без каких-либо сновидений.
Через несколько дней, придя в себя, столкнулся с навязчивой заботой незнакомого молодого мужчины, судя по
Незнакомцу очень хотелось его покормить, мол, ему из благодарности еду приготовили. И жена очень расстроится, если ее труды так и не попробуют. Больной взглянул на него с раздражением. Но незваный гость был упрямым неимоверно. И чтоб он отстал, больной согласился. Вкус еды… он его узнал. Тот самый вкус той самой еды, которую иногда приносил ему охранник в тюрьме. Та самая необыкновенная еда, так разительно отличавшаяся от обыкновенной. Мужчина недоуменно посмотрел на парня.
— Просто вы однажды мою жену спасли, — тепло улыбнулся гость, — Неужели не помните?
Он устало покачал головой. Пламя сожгло все. Все его воспоминания. Не осталось ничего.
— Просто вы когда-то подожгли городской музей, — широко улыбнулся незваный гость.
Поджог музей…
Мужчине вдруг ярко привиделся огненный лабиринт и девушка, поманившая его за собой. Девушка в странной одежде, которая вывела его из здания и исчезла… До боли знакомый взгляд черных глаз, жирно обведенных какой-то черной косметикой… Взгляд самого важного человека… И страшное осознание, что в этом мире он ее никогда не найдет… Просто ей помешали родиться… Заперли в каменной темнице… Вот уже давно она не может вернуться в жизнь… Вот уже давно она ждет его за порогом. Он ищет только ее, из жизни в жизнь, вечно ищет ее взгляд и ее улыбку в мире живых. Вечно ищет и никогда не найдет…
— Ну, и в тот же день, когда смогли покинуть горящее здание — дело было ночью и всем было как-то не до музея — вы шли по старому парку. По старому району. Там… — голос парня задрожал, — Там какие-то пьяные скоты напали на девушку… и вы… только вы вступились за нее… вы один… Когда приехала милиция, вы лежали на ней, весь изрезанный и истекающий кровью… Вы даже тогда защищали ее…
Гость поднялся с кресла и низко поклонился.
И тогда сидевший на постели вдруг вспомнил ту полутемную улицу с несколькими потухшими фонарями, белое пятно между темных силуэтов и тот отчаянный взгляд совсем еще молодой девчонки… Он где-то видел ее… Голова опять резко заболела… Он никак не мог вспомнить… хотя осталось совсем немного кусочков мозаики…
Парень помог ему улечься и побежал за врачом. Признаваться в подкупе медсестры и самовольном проникновении в палату к тяжелобольному. Ну, это все потом, а пока позовет на помощь. Что касается неприятных ситуаций с нарушением общественных правил, то выкручиваться из них ему было не в первой. Этого рьяного журналиста знало полгорода точно. В основном, как рьяного нарушителя всяческих правил. Его извечное любопытство и энергичность уже вошли в лексикон самых тяжелых ругательств города.
Мужчина какое-то время устало рассматривал потолок такого чистого и красивого цвета, потом устало закрыл глаза…
— Ты хочешь что-нибудь сказать, проклятый воришка? — мрачно спросил воин.
Хрупкий подросток оглянулся — за ним была яма с ядовитыми змеями. Гады противно извивались, свившись в один большой ком, поднимали головы, высовывая тонкие раздвоенные языки и мерзко шипели. Затем он перевел взгляд на вершину третьей слева из пирамид, прекрасно видных из любого уголка их селения.
Что-то заныло внутри него. Эта странная внутренняя боль, которая следовала за ним столько, сколько он себя помнил…