Моя жизнь с Драйзером
Шрифт:
– Вам нужен не мужчина, а бог!
– Очень может быть,- отвечала я.- Но я скоро встречу его. Я знаю, что встречу.
На другой день в восемь часов утра зазвонил телефон. Я знала, что это Драйзер; голос его звучал ласково и вместе с тем повелительно, и я услышала в нем какую-то чувственную печаль, какие-то интимные нотки, которые глубоко меня взволновали.
– Я не спал всю ночь,- сказал он.- Я должен вас видеть. Не можете ли вы позавтракать со мной? Приезжайте в отель «Пенсильвания». Мне так хочется поговорить с вами.
Я плохо помню, о чем говорили мы в то утро, когда завтракали вместе; знаю только, что оба мы бессознательно приглядывались друг к другу, стараясь проникнуть в скрытую еще от нас тайну.
Один вопрос, который он мне задал, я помню до сих пор. Религиозна ли я? Этот вопрос озадачил меня; я не могла понять,
Официальная религия никогда не занимала большого места в моей жизни. В детстве я посещала воскресную школу, потому что этого хотела моя бабушка. Однако мне не слишком докучали с религией, так как бабушка, хотя и была религиозной женщиной в обычном смысле слова, но та узость взглядов, которая так часто идет рука об руку с религией, была ей совершенно чужда. Религиозные вопросы никогда не мучили меня, и я не особенно задумывалась над ними. Но для Драйзера, как я поняла это впоследствии, официальная религия была чем-то таким, что словно стеной отгораживает человека от жизни и навсегда искажает его взгляд на вещи, если только он не сумеет пробиться сквозь эту стену. Религия была его мучением с детских лет, потому что он обладал умом, который стремился все охватить, искал себе пищу повсюду, требовал простора и свободы, а церковь накладывала на все это запрет. Ни один человек, воспитанный в религиозных традициях и предрассудках, не мог иметь для Драйзера настоящей цены.
– Нет. Мне кажется, нет,- отвечала я на его вопрос.
Он взглянул на меня испытующе, как бы сомневаясь, как бы желая подметить во мне следы обычных предрассудков и условностей.
Потом мы спустились вниз, немного посидели в вестибюле отеля, и Драйзер спросил, не хочу ли я зайти к нему в мастерскую.
– А может быть, лучше пойти побродить где-нибудь? – сказала я. Это предложение, по-видимому, пришлось ему по душе. Он взял меня под руку, и мы отправились – сначала по одной улице, потом по другой, пока не достигли верхней части Парк-авеню. Слитые в едином согласном ритме движения, мы не думали о том, куда идем. Однако какая-то частица моего «я» все время, как бы со стороны, наблюдала за человеком, который шагал рядом со мной. Он казался таким могучим, исполненным жизненных сил и вместе с тем в нем было что-то мятежное. Моему молодому неопытному уму он представлялся энциклопедией знаний, целым созвездием солнц, слившихся воедино, и я была изумлена, потрясена.
Мы гуляли часа два, и Драйзер взял с меня слово, что я пообедаю с ним в следующий вторник. Потом мы попрощались у дверей моего дома около Морнингсайд-парка, и он поблагодарил меня за то, что я пришла. Наша прогулка, сказал он, освежила и подбодрила его, исправила его настроение.
Глава 2
Прошло несколько дней томительного ожидания, и наконец наступил вторник.
Драйзер встретил меня в дверях мастерской, радостно и нетерпеливо пригласил войти, спросил, не хочу ли я выпить перед обедом коктейль. Заметив, с каким интересом и восхищением я оглядываюсь кругом, он предложил мне осмотреть мастерскую, пока он будет готовить напиток. Я охотно согласилась.
Мастерская Драйзера находилась в нижнем этаже старинного кирпичного здания и состояла из большой гостиной и спальни. В гостиной вдоль стен тянулись низкие книжные полки, а над ними висели какие-то необычайно интересные картины. Прежде всего бросались в глаза две из них: декоративное панно, изображающее двух египетских танцовщиц; на заднем плане виднелась темная фигура, держащая в руках громадный поднос с фруктами. Другая картина изображала со спины роскошную нагую женщину с тяжелым узлом рыжих волос на затылке. Она полулежала в чувственно-ленивой позе; стоявшая перед ней тучная негритянка протягивала ей блюдо с сочными фруктами. Тут же, в гостиной, стоял письменный стол Драйзера, переделанный им из квадратного рояля палисандрового дерева, а возле стола – пюпитр, на котором лежал огромный словарь. Потом я заметила кушетку в стиле мадам Рекамье, филигранные подсвечники, деревянные кресле и простое старомодное кресло-качалку, без которого, как я впоследствии узнала, он не мог обойтись, даже живя в гостиницах. Но взгляд мой снова и снова возвращался к его замечательному письменному столу, за которым, как я знала, он провел значительную часть своей жизни.
Мы немного посидели в гостиной, попивая
За обедом Драйзер попросил меня рассказать о себе. Теперь, перебирая в памяти прошлое, я спрашиваю себя: был ли когда-либо на свете другой человек, который вызывал бы в собеседнике такое желание поделиться с ним своими радостями, печалями и сокровенными мыслями, как Драйзер? Я не понимала, как мог он, видевший в жизни так много и переживший немало острых жизненных конфликтов, заинтересоваться моей простой историей. И, тем не менее, он слушал меня с явным интересом.
– Значит, вы настоящая дочь Запада,- заметил он.- Я ведь тоже уроженец Запада. Народ там славный, но вы одна стоите половины континента.
– Итак, ваша бабушка приходилась моей матери родной сестрой? – сказал он в ответ на какие-то мои слова.- Вот это любопытно! Расскажите же мне о себе и своей семье. Меня очень интересуют наши родственные отношения.
Ободренная его расспросами, я стала вспоминать рассказы бабушки о ее девических годах, проведенных в штате Индиана, о стычках с индейцами, о том, как она вышла замуж за потомка квакеров Дэвида Паркса, который в 1849 году приехал в Калифорнию в погоне за золотом и нажил там состояние. Впоследствии они переехали в штат Висконсин, где родилась моя мать, Ида Виола. Когда я рассказывала о том, как бабушка с мужем и двумя детьми добирались до Сан-Франциско, как они плыли на корабле мимо мыса Горн и как во время бури, длившейся три дня и три ночи, она помогала рожавшей женщине, Драйзер воскликнул: «Как это напоминает мою мать! Должно быть, у них было много общего и в характере и в образе жизни». Позже, когда я побольше узнала о его матери по рассказам Драйзера, всегда говорившего о ней с огромной нежностью, я поняла, насколько это верно. И в течение всей последующей жизни наше родство связывало нас с Драйзером теснее многого другого. В своей книге «Заря», которую он закончил и опубликовал в 1931 году, Драйзер так описывает дом, где выросла его мать:
Пробираясь из Коннектикута и Нью-Йорка в Дайтон, штат Огайо, он [отец Теодора] встретил неподалеку от города Дайтона девушку, которая стала моей матерью. Она была дочерью зажиточного фермера, выходца из Моравии, не то баптиста, не то меннонита по вероисповеданию; он принадлежал к секте, центр которой находился в городе Бетлехеме, штат Пенсильвания. Должно быть, жизнь в маленьком мирке, где выросла моя мать, была легка и привольна, ибо мне часто приходилось слышать ее рассказы о материальном достатке ее родителей-фермеров, о фруктовом саде, луге, больших полях, засеянных пшеницей, и об обычаях и ремеслах, сохранившихся со времен первых пионеров,- о том, как соседи одалживали друг у друга огонь, об индейцах, приходивших к их дверям, чтобы что-нибудь попросить или просто поболтать; шерсть и хлопок ткались в те времена на ручных ткацких станках, а мыло, обувь и мебель изготовлялись домашним способом.
Я продолжала рассказывать Драйзеру о своей семье. После смерти деда бабушка осталась одна с шестью дочерьми на огромной ферме в Фэрвью, штат Орегон. Моя мать была самой старшей. Кроткая, ласковая и душевная, она вскоре вышла замуж за красивого, живого, как огонь, датчанина Джорджа Кристиана Пэтжеса, который по настоянию своей мачехи переехал с нею из Дании в Америку. Он мечтал стать выдающимся музыкантом; в Дании он учился игре на скрипке и делал большие успехи. Он отличался честностью, и ему не стоило труда подыскать и занять место управляющего имением, но каждый раз, когда перед ним возникали какие-нибудь серьезные трудности, он взваливал их на плечи моей матери; поэтому, в конце концов, они разошлись.