Моя жизнь среди индейцев
Шрифт:
Но ей не было суждено исполнить свое намерение. Однажды, когда Нэтаки и она собирали в лесу дрова, мимо них прошел направлявшийся в наш лагерь отряд племени блад. Она побежала за ними со всех ног. Нэтаки последовала за ней, думая, что бедная женщина лишилась разума. Гости слезли с лошадей и вошли в палатку нашего вождя. Женщина снейк, взволнованная, дрожащая, указывала на чернопегую лошадь, одну из тех, на которых приехали гости, и говорила на языке жестов:
— Я знаю ее, лошадь моего вождя. Спросите этого человека, где он ее взял.
Нэтаки вошла в палатку и передала просьбу одной из женщин, а та, как только в разговоре наступила пауза, повторила просьбу Большому Озеру. Конечно, все ее слышали, и один из гостей сказал:
— Пегая лошадь моя, я захватил ее.
— Введите эту женщину сюда, — приказал Большое Озере и рассказал гостям о том, как мы нашли ее одну в прерии, про ее сон и поиски мужа.
Она вошла,
— Кто, — быстро показывала она жестами, — кто ехал на пегой лошади?
— Я, — ответил жестами блад, — в чем дело?
— Это моя лошадь, лошадь моего мужа, та, на которой он выехал из дому однажды утром, три месяца тому назад. Что с моим мужем? Видел ли ты его? Как его лошадь попала к тебе?
Блад поколебался мгновение, затем ответил:
— Мы были в военном походе, далеко к югу от Много дающей земли. note 31 Как-то на рассвете на нас напал человек верхом на пегой лошади, и я убил его. Лошадь я взял себе.
Note31
Местность вблизи Хелины (штат Монтана). Этот город, кстати, носит у черноногих то же имя. Край был богат дичью и ягодами, откуда его название кво-токвюси-сакэм (много — дающая — земля) — Прим. авт.
Когда он жестами отвечал ей, женщина вдруг заметила ем ожерелье из медвежьих когтей. Указывая на него, она задохнулась ужасным, полным отчаяния рыданием и выбежала вон из палатки. Она пробежала, плача, через лагерь, села на краю леса, накрыла голову плащом и начала причитать по убитому.
Слыхал ли читатель когда-нибудь, как женщина из прерии оплакивает потерю любимых, как она в отчаянии, с разбитым сердцем часами повторяет его или ее имя, снова и снова? Нет ничего на свете горестнее, сильнее передающего чувство человека, которого смерть лишила любимого ребенка, родственника, товарища. Я могу сравнить с этим одно — стон горюющей голубки. Этот плач воплощает все чувства, все мысли совершенно одинокой, покинутой. Я где-то читал или слышал, будто бы индеец, сегодня потерявший кого-нибудь, забывает об этом назавтра. К черноногим и манданам это никак не относится. Не раз я слышал, как черноногие горюют о человеке, умершем много лет тому назад. Манданы заботились об останках покойников. Каждая семья хоронила своих на кладбище, располагая могилы маленьким кругом, и оставшиеся в живых часто отправлялись туда, чтобы положить там самую лучшую еду и поговорить с черепами дорогих покойников в точности так, как если бы они были живы во плоти. Не годится англосаксу кичиться постоянством своих привязанностей; этому он может еще поучиться у презираемых им краснокожих. У индейцев — я говорю об упомянутых выше двух племенах — никогда не бывало разводов, кроме случаев, когда они были вызваны супружеской изменой, да и такие разводы были редки. Никогда также индейцы не мучат и не бросают своих детей. Родители индейцы безгранично любят своих детей, гордятся ими, жертвуют им всем. И с такой же любовью молодежь относится к старшим. Семейные узы у них священны.
Я часто слышал, как черноногие называют белых бессердечными за то, что они оставили своих родителей и родной дом, чтобы странствовать в поисках приключений по чужим землям. Они не могут понять, как человек, чувствующий по-настоящему, может расстаться с отцом и матерью, как бывает у нас, на месяцы и годы. «Жестокие сердца», «сердца из камня», — говорят они о нас, и не без основания.
Женщина снейк продолжала горевать, проводя в плаче большую часть времени наверху на холме или на опушке леса. Она отрезала себе волосы, расцарапала щиколотки, мало ела, похудела, смотрела на все безучастно. Наконец настал день, когда она, вместо того чтобы встать со всеми жившими в палатке Хорькового Хвоста, осталась лежать на своем ложе.
— Я умираю, — сказала она на языке жестов, — и рада этому. Я не поняла своего сна. Я думала, что мне велено искать моего вождя во плоти. На самом деле сон значил что моя тень должна искать его тень. Теперь я это поняла ясно и через несколько ночей отправлюсь за ним. Я знаю что найду его.
И она отправилась за ним. Она умерла на четвертый день болезни. Женщины с уважением достойно похоронили ее на стоявшем неподалеку дереве. note 32
Note32
У черноногих, как и у многих других племен земного шара, в прошлом был широко распространен обычай хоронить умерших на деревьях или на высоких деревянных помостах, где их не достали бы хищные звери.
ГЛАВА XV.
Длинные летние дни текли неторопливо, мирно, счастливо. Не было нападений на нас военных отрядов, а молодежь, ходившая в походы на другие племена, возвращалась нагруженная добычей, без потерь.
Может быть, в те времена я не имел привычки особенно задумываться над разными вопросами. Но я чувствовал удовлетворение, был совершенно доволен тем, что приносил мне каждый день и каждый час, и не думал о будущем и о том, что оно мне сулит. Но одно меня беспокоило — настойчивые письма из дому, требовавшие моего возвращения. Я получал письма с опозданием на несколько месяцев, так же как и нью-йоркскую «Трибьюн» и другие газеты. Я перестал читать газеты, ограничиваясь заголовками; газеты меня не интересовали, но меня не могло не волновать содержание писем. Были серьезные причины, по которым я должен был прислушиваться к письмам и отправиться домой ко дню своего совершеннолетия или еще раньше. Немало неприятных минут переживал я перед тем, как взломать печати; затем, бросив их в огонь очага палатки, я отправлялся вместе с Нэтаки кататься верхом, или на какой-нибудь пир, или в собрание друзей. Интересно было видеть, с какой чрезвычайной тщательностью обращались с моей почтой. Мои друзья в Форт-Бентоне надежно увязывали ее в пакет, а затем те, кому они вручали, снова заворачивали ее в разные покрышки и наново перевязывали. Черноногие всегда относились к письму и чтению, как к важнейшему из умений. Бывало, какие-нибудь черноногие часами просиживали за рассматриванием, картинок в моих журналах и газетах, и хотя они упорно держали их боком или даже вверх ногами, но, по-видимому, несмотря на это, понимали, что они значат. Нэтаки имела обыкновение разворачивать мои письма и пытаться узнать, что в них написано, хотя, разумеется, не знала ни одной буквы алфавита. Она очень быстро научилась узнавать почерк моей матери, и если я получал письма от других, написанные характерным женским почерком, внимательно глядела на меня когда я их читал, а затем спрашивала, кто их написал.
— Ну, — отвечал я небрежно, — это письма от родственниц, женщин нашего дома; просто они сообщают мне разные новости и спрашивают, здоров ли я, хорошо ли мне.
Тогда она с сомнением качала головой и восклицала:
— Родственники! Как же родственники! Скажи мне по правде, сколько у тебя девушек в той стране, откуда ты пришел?
Я отвечал искренне, клялся Солнцем, призывая его в свидетели того, что у меня есть только одна любимая, которая стоит тут, и она удовлетворялась этим до получения следующей пачки писем. Лето шло, и письма стали приходить все чаще. Я понимал со все растущим сожалением, что дни моих счастливых беззаботных странствований идут к концу, что я должен отправляться домой и начинать карьеру, которой от меня ждут.
Мы покинули Марайас вскоре после смерти женщины снейк и двинулись на юг через лощины Пан-д'орей-кули и Ни. Мы разбили лагерь на реке Титон, которую Льюис и Кларк назвали Тэнси, а черноногие удачно назвали Ун-и-кис-ис-и-си-сак-та, Молочная река (Милк), так как воды ее в нижнем течении всегда молочного цвета. В конце августа мы перешли в местность, расположенную на этой реке всего в трех милях к северу от Форт-Бентона. Почти каждый день я ездил туда, часто в сопровождении Нэтаки, у которой была какая-то неутолимая жажда ярких ситцев, лент, шалей и бус. Там мы встречались с Ягодой и его милой женой, с его матерью и Женщиной Кроу; обе подруги недавно вернулись от манданов, у которых они гостили. Однажды в форт явился и Гнедой Конь со своим обозом. Он и Ягода делали приготовления к зимней торговле. У меня начало сильно портиться настроение. Я показал им письма, сказал, чего от меня ждут, и объявил, что должен возвращаться на Восток. Они оба долго, громко, раскатисто хохотали и хлопали друг друга по спине, а я мрачно, с упреком смотрел на них. Мне не казалось, что я сказал что-нибудь шутливое или смешное.
— Он отправится домой, — сказал Гнедой Конь, — и будет впредь хорошим пай-мальчиком.
— И будет посещать церковь, — добавил Ягода.
— И будет ходить трудным, но праведным путем до скончания мира и тому подобное, — закончил Гнедой Конь.
— Видите ли. — возразил я, — я должен поехать, как бы ни хотелось остаться здесь с вами. Я просто должен ехать.
— Да, — согласился Ягода, — ты действительно должен поехать, но ты вернешься. Да, ты вернешься, и скорее, чем ты думаешь. Прерии и горы, свободная жизнь держат тебя и никогда не отпустят. Я знавал других, возвращавшихся отсюда в Штаты, но если они тут же не умирали, то скоро приезжали сюда обратно. Они ничего не могли поделать. Имей в виду, я сам туда возвращался. Поступил там учиться, но Монтана звала меня, и мне все время было не по себе, пока я не увидел снова ее освещенные солнцем пустые прерии и Скалистые горы, резко и ясно вырисовывающиеся вдали.