Можайский — 1: начало

Саксонов Павел Николаевич

— Да, Вадим Арнольдович?

— Почему вы обвинили в убийстве гимназиста его брата?

Можайский улыбнулся губами:

— Но ведь это очевидно: потому что он и убил.

— Но как? За что? Почему?

— Если позволите, я не стану отвечать на этот вопрос.

Можайский, продолжая улыбаться губами, продолжал смотреть на Гесса и своими улыбающимися глазами. И хотя Вадим Арнольдович давно уже привык и к необычному взгляду Можайского, и, по необходимости, к вынужденным — чтобы показать, что он и впрямь улыбается — «улыбкам ртом», чувствовал себя не совсем уютно. Можно даже сказать, что в тот момент он чувствовал себя не в своей тарелке. Не потому, что его смущало неестественное сочетание обращенных

к нему мертвых улыбок — в глазах и на губах, — нет: к этому сочетанию, повторим, он давно привык. Просто именно в тот момент Вадим Арнольдович, всем своим разумом отказываясь принять ни на чем, как ему казалось, не основанные постулаты и выводы, инстинктом, напротив, тянулся к ним. Говоря проще, он разрывался надвое: между очевидным и скрытым; между фактами и догадками; между логикой и верой. Поэтому нет ничего удивительного в том, что Вадиму Арнольдовичу было так неуютно.

— Поверьте, — Можайский, между тем, постарался дать объяснение своему отказу, — я бы ответил… если бы знал. Не то, разумеется, знал, убил или нет Мякинин собственного брата: это я знаю точно. А то — зачем и как именно. Я не хочу вступать в область ненужных сейчас догадок: вряд ли они нам чем-то помогут. Скажу только, что сделанное Николаем Вячеславовичем, — кивок на поручика, — предположение верно. Наше дело распадается на преступления proи contra: в пользу организаторов махинаций, пожаров, массовых убийств и во вред им. Убийство гимназиста — из второй категории. Об этом прямо свидетельствуют все несуразности, устроенные словно нарочно: место и гибель дачи; страшные уродства, причиненные для того как будто, чтобы тело невозможно было опознать, и не только сваленная тут же, поблизости, гимназическая форма, но и всунутый в карман телеграфный бланк — очень удобно на тот случай, если все-таки форма ничего не подскажет полиции. И даже в этом конкретном убийстве мы, как видите, имеем pro — отягчение, палки в колеса следствию — и contra: любезно предоставленные следствию подсказки. Из этого можно сделать вывод, что убийца, с одной стороны, был тесно связан с нашими основными, если позволите сказать именно так, преступниками, действовал под их влиянием или с вынужденной оглядкой на них, на их мнение, но вместе с тем, и это — с другой стороны, он желал им неприятностей. В сущности, гибели им желал.

Чулицкий фыркнул:

— Догадки.

Можайский не согласился:

— Нет. Исключительно факты. А вот причина, по которой Мякинин-старший все это сделал, и впрямь была бы догадкой. К сожалению, его собственная смерть лишила нас возможности узнать когда-нибудь правду.

Забегая совсем уже немного вперед, отметим для читателя в скобках, что на этот раз Можайский ошибся. Не в том, что убийцей гимназиста был его собственный старший брат, а в том, что причина этого убийства останется неизвестной. Но в тот момент такое предположение казалось Можайскому логичным; у Можайского не было ничего, что могло бы ему позволить надеяться раскрыть и это, быть может, даже не столько таинственное, сколько просто странное обстоятельство.

— Могу сказать только вот еще что. — Юрий Михайлович с сомнением посмотрел на бутылку и стакан, потянулся к ним, но так и не взял, откинувшись на спинку стула и сложив руки на животе. — У Мякинина были помощники. Причем помощники эти замысла погубить предприятие не знали. Они помогли, переломав гимназисту ноги, руки и позвоночник, засунуть труп в какой-то небольшой ящик; возможно — в чемодан. И помогли доставить его в Плюссу.

— Но почему туда?

— Не знаю. Но зато знаю другое.

Доктор, о чем-то вот уже с минуту или две явно размышлявший безотносительно нити беседы, вскинул на Можайского взгляд:

— Что именно?

— Помощники эти — медики. Нам еще и медиков нужно искать.

Инихов, в отличие от Можайского наполнивший свой стакан и

пригубивший его, с шумом поперхнулся. Чулицкий, так и не поднеся к папиросе зажженную спичку, замер, а потом рефлекторно дернулся, когда спичка догорела до пальцев. Гесс, все еще, когда Можайский говорил, стоявший, а не сидевший, опустился на стул. А вот поручик, хотя и понявший Можайского неверно, не удивился: придвинув к себе папку с выписками из Архива, он достал одну из бумаг — наугад буквально — и прочитал изумленным коллегам:

— Исследование тела показало, что никаких механических воздействий на него не производилось, равно как нет оснований подозревать и отравление. Преждевременное трупное окоченение и его бо?льшую против среднего в равных условиях продолжительность следует отнести насчет индивидуальных органических особенностей умершего.

Отложив эту бумагу, поручик — также точно наугад — достал из папки другую и тоже ее зачитал:

— Внешних повреждений на теле не обнаружено. Внутренним исследованием никаких патологий, естественных либо вызванных сторонним вмешательством, также не выявлено. Ранние сроки трупного окоченения и его необычную продолжительность можно считать индивидуальной особенностью организма умершей.

Отложив и эту выписку, поручик достал третью, четвертую, и в каждой из них, никак особенно не подчеркиваясь, было неизменное: «ранние сроки трупного окоченения и его продолжительность — особенность организма умершего или умершей».

— Скажите, Михаил Георгиевич, часто ли так бывает?

— Вообще-то, да, мой юный друг. Однако, — доктор поспешил «успокоить» растерявшегося было поручика, — не может быть совпадением то, что всё это наблюдается у всех наших жертв. Это, вы правы, не случайность и не совпадение. Это — следствие воздействия какого-то препарата. Иными словами, без медиков, если вы это имели в виду, тут не обошлось. По крайней мере, тот — или те, — кто всех этих людей убил, знал, как это сделать, не вызывая подозрений при не слишком тщательном исследовании. Но я хотел спросить не об этом.

Михаил Георгиевич снова обратился к Можайскому:

— Вы же не из-за этого заговорили о медиках?

Можайский кивнул:

— Нет.

— А почему?

— Голова. — Можайский повернулся к Инихову. — Сергей Ильич, вы помните, насколько ровно, аккуратно голова гимназиста была отделена от тела?

Инихов, припомнив — его даже передернуло — вид найденной в снегу головы Мякинина, был вынужден согласиться:

— Да, работа… гм… профессиональная. С бухты-барахты, помахав топором, такое не сделаешь.

— Вот именно. Доктор?

Михаил Георгиевич подтвердил:

— Работали скальпелем и очень уверенно. Зная, как отделить голову, и зная, что, в сущности, это совсем несложно.

— Значит, именно медики?

— Скажем так, — доктор, соглашаясь — ведь именно о том же размышлял и он сам, — все-таки проявил профессиональную сдержанность. Профессиональную не в том смысле, что у него имелись сомнения, а в смысле этическом: уж очень это казалось Михаилу Георгиевичу омерзительным — чтобы врачи занимались такими вещами. — Скажем так: люди, хорошо знакомые с анатомией, каковое знакомство проще всего получить в анатомическом театре.

Тавтология доктора была принята с пониманием.

Некоторое — непродолжительное — время никто ничего более не говорил. Часы, отмерив очередную минуту, пробили семь. В кабинете — если бы кто-то из присутствовавших в нем зачем-то дал себе труд прислушаться, он бы сразу уловил эту перемену — стало заметно шумнее: к ходу часов, который ранее только и нарушал воцарявшуюся то и дело тишину, начали примешиваться уличные звуки. И хотя здание участка стояло не прямо на улице, будучи отделенным от нее решеткой и двором, звукам это обстоятельство было нипочем: они летели к окну и ясно показывали, что в город пришло рабочее утро.