Можайский — 1: начало
Шрифт:
Можайский озадаченно поморгал.
— Но что ему… им делать в больнице?
— А! — Кочубей заулыбался. — Вот это — вопрос на миллион рублей. Но как раз на него я тебе отвечу!
Василий Сергеевич наполнил свою рюмку жутковатой смесью из графина, пригубил, одобрительно кивнул головой и, жестом предложив Можайскому не стесняться (Можайский, нужно заметить, и не стеснялся: его лицо постепенно принимало здоровый оттенок, а сам он выглядел бодрее), рассказал об удивительных и довольно-таки мерзких вещах.
— Кальберг увлекается фотографией… А, ты знаешь об этом?.. Ну, так
Можайский невольно передернул плечами, а Василий Сергеевич, заметивший эту реакцию, плечами пожал:
— Дикость, конечно. Ну да Бог им судья.
— И Кальберг?..
— Да: Кальберг решил доказать, что может не хуже. Точнее, он заявил, что поднимет это искусство на вершину популярности, добавив при этом, — Василий Сергеевич хохотнул, — что enim populus — populi [137] !
— Остряк! — Можайский поморщился.
— Не без того. — Кочубей опять усмехнулся. — Но суть не в этом. Всякая чепуха, обыденность — это он так сказал — его не интересуют. Он решил добиться успеха в гримировании и фотографировании таких трупов, чье уродство не позволяло до сих пор делать с них карточки. Умерших от разных бесчеловечных болезней, покалеченных лицами, безруких… в общем, таких, которых как ни сажай за стол и на стул, как ни подкрашивай, а труп — он и есть труп.
137
137 «Людям — людей» («народу — народное», «человеческое — людям» и т. д.) — перевести можно по-всякому.
И снова Можайский поморщился, но был вынужден согласиться:
— Понятно теперь, почему он в больницу явился.
Василий Сергеевич кивнул:
— Вот именно. Где, как не в больничном морге, можно вдоволь… гм… напрактиковаться? Уж чего-чего, а трупов-то в нем всегда хватает. В том числе, и самых… гм… непрезентабельных.
— Что правда, то правда.
— Но этого мало!
— Как так?
— А вот так. — Василий Сергеевич заговорщицки подмигнул. — Представляешь? Он притянул к этому делу еще и Саевича!
Можайский так и подскочил:
— Саевича?! Фотографа?
— Его, его самого! Бедняга, я слышал, совсем опустился, так что предложение Кальберга вряд ли могло его озадачить или смутить. Но что тебя-то так взволновало?
Можайский вскочил с кресла и — почти без преувеличения — заметался по гостиной. Василий Сергеевич смотрел на него с удивлением напополам с иронией: с одной стороны, реакция Можайского на новость доставила ему искреннее удовольствие — это ведь так приятно: поражать своей осведомленностью ближних! — но с другой, такая уж очень бурная реакция вызвала в нем беспокойство.
— Эй, друг
Можайский остановился.
— Да что с тобой?
— Гесс! Черт бы его побрал! А еще друзьями называются!
Василий Сергеевич совсем растерялся:
— Гесс? Друзья? Ты о чем?
— А, будь оно всё неладно! — Можайский снова уселся в кресло и залпом опорожнил рюмку. — Не обращай внимания. Помощник мой — Гесс его фамилия — дружен с Саевичем. Вроде бы даже как с детства.
— Вадим Арнольдович что ли?
— Он самый. Ты его знаешь?
Василий Сергеевич сделал рукой неопределенный жест, словно бы сам сомневаясь в своих знакомствах:
— Да как сказать? Его отец ходил с моим на отцовой яхте.
— Вот как? — в голосе Можайского послышался интерес, явно не связанный с тем делом, которое привело его в яхт-клуб. — Отец Гесса? Он об этом не говорил. Вадим Арнольдович, в смысле.
Кочубей повторил рукой неопределенный жест: на этот раз он словно говорил — «пустое!»
— Ладно, — Можайский понял, что его приятелю эта тема по какой-то причине не очень приятна: возможно, князю было немного досадно от мысли, что он — во втором уже поколении член Императорского яхт-клуба, сын человека, осуществившего такой беспримерный переход из Балтики в Черное море — косвенным образом делит свое положение с каким-то там Гессом. — Так что там с Кальбергом и Саевичем?
— Э, нет! Сначала — ты. Что это ты так взвился?
Можайский, неожиданно для себя вынужденный вдаваться в такие объяснения, которых он хотел бы избежать, заколебался, но все же ответил — не вдаваясь в подробности, но и не прибегая ко лжи:
— Кальберг с Саевичем на днях обвели моего помощника вокруг пальца. Как ребенка буквально. Залили ему уши болтовней об искусстве фотографирования. Всякой чепухой о каких-то там несостоявшихся выставках и о прочем, что провалилось, несмотря на усилия Кальберга. Ведь он как будто брался устроить благосклонный прием, а вышло так, что стало еще хуже.
— Но это — истинная правда. — Взгляд Василия Сергеевича показал, что он, Василий Сергеевич, уже решительно не понимает Можайского. — Кальберг действительно брался устроить демонстрации работ Саевича. Но общество их не приняло. Что поделать? Уж больно Саевич… неординарен!
— Да Бог с ними, с выставками! — Можайский отмахнулся от этого направления беседы, как от ничего не значащей для него детали. — Другое важно: Саевич скрыл от Гесса факт совместной работы с Кальбергом над трупами. А вот именно это мне и было бы интересно!
Василий Сергеевич посмотрел на Можайского как-то искоса и уже собрался было что-то сказать, но промолчал.
— Ну, так что там с этими трупами?
Кочубей кивнул и вернулся к прерванному рассказу:
— Ты ведь знаешь манеру Саевича? Пожалуй, никто еще не делал и не делает ничего подобного. Его работы… как бы это сказать?.. — Василий Сергеевич поколебался, подбирая определение, но и подобранное им показалось ему недостаточно верным. — Отвратительны? Нет, не то. Неправдоподобны? — вот, возможно, что так. Но я все равно не уверен, что правильно передаю впечатление. Ты понимаешь?