Может ли еще молиться современный человек?

Митрополит Антоний

В изложении Молитвы Господней как пути к Богу мы дошли до места, на важность которого я уже указывал: “Прости, как мы прощаем”. Это страшно важный момент. Но что значит слово “простить”? Нам всегда думается, что простить значит – забыть. Простить не значит забыть, потому что забыть может всякий, кого не очень-то обидели; он рассердился, потом обида прошла. Но бывают обиды, которые так не проходят; а вместе с тем от нас требуется прощение. Это врата, через которые надо войти: не пройдешь – не пойдешь дальше… И вот мне думается, что прощение начинается с момента, когда мы посмотрим на человека, который нас обидел, унизил, оскорбил, обездолил – и вдруг поймем, нутром поймем, не только головой, что он слабый, хрупкий, податливый человек. Может быть, он и хотел быть другим, да ему невмоготу – слаб; и обида, которую он нам нанес, вовсе не происходит от положительной злобы, а от того, что он трусливый, малодушный, жадный, мелкий человек. И тогда на него можно смотреть совершенно новыми глазами, – не как на гиганта, который нас старается или старался разрушить, а как на человека, в котором не хватает великодушия, внутренней красоты, чтобы быть достойным своего имени человека. Прощение начинается с момента, когда мы вдруг увидим его слабым, хрупким и достойным жалости. И в момент, когда мы это увидим, мы можем, так сказать, его взять на плечи, взять на себя и понести: понести обиду, которую он нам нанес, понести последствия его злобы, понести и сказать, как

Христос говорил, когда Его пригвождали ко кресту:Прости им, Отче, они не знают, что делают!.. И мы сможем сказать: прости ему, Господи, он просто не знает, что он делает (или: делал)!.. Или: прости! Он, может, даже и не думал о страшных последствиях своих слов или действий; не хватило ума, не хватило воображения, и из небольшой злобы вырос страшный поступок, который меня так глубоко ранил, который, может быть, разрушил всю жизнь… И вот в тот момент, когда мы можем сказать: да, я понимаю, насколько он слаб. Хорошо, я понесу последствия этой слабости, я понесу последствия его трусости, его слепоты, его глупости, его болтливости, его безответственности, – начинается процесс прощения. И этот процесс может дойти до момента, когда человека делается настолько жалко, что злоба пропадает, но остается сознание ответственности за этого человека. И тогда можно молиться Богу о том, чтобы Господь его спас от него самого, чтобы Господь его спас от того, что он за человек, и от последствия этого в поступках, словах. Конечно, это нелегко дается, это один из самых трудных подвигов, но мы должны понять, что по отношению к Богу мы ничуть не лучше того человека, который нас так обидел. Ведь каждый из нас на каждом шагу проявляет отсутствие лояльности, презрение, безразличие к Богу – или непосредственно, или обращаясь с людьми так, как мы это делаем; а ведь наше призвание – именно так обращаться с людьми, как обращался бы с ними Христос. Если мы этого не делаем, мы неверны Ему, неверны нашему ближнему и неверны самим себе.

Меня недавно спрашивали: почему мы говорим в молитвах: Пресвятая Богородице, спаси нас! – а не: моли Бога о нас! , как мы это делаем по отношению к святым? И мой ответ был такой: каждый раз, когда я грешу, когда я поступаю недостойно и себя, и Бога, и своего человеческого звания христианина, я беру на себя ответственность за страдания Христа, за Его Крест; в конечном итоге, я вступаю в ряды тех, которые были виновниками Его смерти. И когда я обращаюсь к Божией Матери и говорю: спаси меня! – я как бы говорю: Мать! я виновен в смерти Твоего Сына; но если Ты просишь, никто меня не осудит; спаси!.. И вот так должны были бы мы быть способны молиться о тех, кто нас обидел, потому что никто не может простить, кроме жертвы. Только у жертвы есть власть простить, именно простить; и эта власть нам дана, и она подобна Божией власти нас простить.

А дальше все ясно. Дальше мы доходим до предела, где просим Бога нас напитать пищей вечной жизни, и вырастаем до момента, когда можем сделать все, что в нашей власти, для того чтобы быть достойными сыновьями, дочерьми, обратиться к Тому, Кто является Славой Божией, и сказать начальные слова молитвы: Да святится Имя Твое, да будет воля Твоя, да приидет Царствие Твое, – и назвать Бога своим Отцом.

На этом я закончу свои беседы о Молитве Господней Отче наш, и дальше попробую сказать о молитве как таковой.

 Я хочу затронуть вопрос не об общей церковной молитве, а о частной молитве. Дело в том, что когда мы бываем в храме, мы находимся перед событием: собрались люди единомысленные, стоящие вместе перед Богом и участвующие в чем-то, что превосходит их во всех отношениях. В Литургии происходит нечто, что может совершить только Бог. Во всенощной, в соединении вечерни и утрени, картинно представляется перед нами все миробытие, то есть вся история человечества в его греховности и в его святости. И вливаясь в эту молитву, мы поддержаны со всех сторон и молитвой других, и тем, что мы видим и слышим; нам остается только переживать то, что представляется нашим глазам и нашему чутью. Частная молитва в этом отношении, с одной стороны, гораздо более трудная. Она должна бы рождаться из внутреннего побуждения; с другой стороны, она является гораздо более личной, потому что, молясь в одиночку, мы не участвуем в общем деле, а стоим перед Богом как единица.

Сказать так не совсем правильно. С одной стороны, я стою перед Богом – да, один, никто меня, как будто, извне не поддерживает, ничто меня не побуждает, я не являюсь частью события, которое все равно происходит, молюсь я или не молюсь. Но с другой стороны, поскольку я христианин, даже в отрыве от всех я являюсь как бы частицей Церкви, и моя молитва не является только частным делом, она вливается в безмерный поток всемирной молитвы перед Богом. Одновременно со мной или врозь молятся во всех краях света другие люди, обращаясь к Тому же Богу, и моя молитва, как ручеек, вливается в этот поток. Но есть еще другое, может быть, более важное обстоятельство. Поскольку я молюсь как христианин, моя молитва должна совпадать с волей Божией, с молитвой Самого Христа. Если, молясь, я прошу о том, о чем Господь Иисус Христос не мог бы молиться, если, молясь, я обращаюсь к Богу с прошениями, которые не могли бы быть произнесены Спасителем Христом, то моя молитва не христианская, и поэтому не может быть чистой, подлинной молитвой. Таким образом, даже молясь в одиночку, я являюсь, с одной стороны, частью молящегося мира, молящейся вселенной, и с другой стороны – выражением молитвы Самого Христа. Только тогда моя молитва может считаться христианской, подлинно христианской молитвой.

Но как же этого достигать? как этого искать? Один из древних писателей говорит, что мы должны создать в нашем сердце престол Богу и поклоняться Ему из глубин нашего сердца. Что это на самом деле значит? Это, конечно, не значит, что мы должны молиться Богу сентиментально, будто весь вопрос в чувстве. Но каждый из нас ведь знает, как мы думаем о любимом человеке: как только мы услышим его имя – дрогнет наше сердце; как только мы подумаем о том, какие его нужды или радости, мы вливаемся в эти радости или нужды. Спаситель сказал: где сокровище ваше, там ваше сердце, – вот в этом смысле мы должны воспитывать свое сердце и задумываться над вопросом: что для меня Бог? что для меня Христос? что для меня те ценности, ради которых Христос жил и принял на Себя страшную смерть?.. Если я могу сказать, что мое сердце там, где Он, что самое драгоценное, что у меня в жизни есть, это Бог, Спаситель Христос, область Божиего Царства правды, любви, красоты, тогда мое сердце может дрогнуть, когда я обращаюсь к Богу. Если же Бог является для меня отвлеченным понятием или отдаленным властелином, тогда, конечно, я не могу сказать, что Он является сокровищем для меня и для моего сердца, – этого не может быть. И вот первый вопрос, который встает, когда мы хотим молиться в одиночку, без поддержки других, без помощи богослужения, это вопрос о Боге: что Он для меня значит? реален ли Он для меня, дорог ли Он мне? важно ли для меня, чтобы Его имя святилось, чтобы Его Царство пришло, чтобы Его воля исполнялась на земле? Если да, тогда молитва станет живой и возможной. Иначе – живой она не будет, и рано или поздно она станет тягостью, и мы от нее отвернемся.

Итак, христианская молитва

должна быть такова, чтобы она совпадала с молитвой Самого Христа, с Его предстательской молитвой, с Его печалованием о земле и о нас. Но раньше чем добраться до этого, раньше чем дойти до этого, мне кажется, надо научиться правдиво стоять перед Богом. Казалось бы, это самая легкая вещь на свете, но мы часто стоим перед Богом, словно ряженые. Мы приходим в храм или становимся перед иконами в сознании, что мы стоим перед Богом, и думаем: чего от нас ожидает Бог? какого настроения? какого телоположения? чего Он хочет от нас? – и стараемся приспособиться к этому… Вот этого-то и не надо делать, потому что Бог может спасти любого грешника – реального, настоящего, подлинного, но Он ничего не может сделать с тем “святым” или святошей, которым мы не являемся. Это очень важно; поэтому раньше чем приступить к молитве, очень важно осознать – с чем я пришел к Богу? Иногда после трудового дня я чувствую только отчаянную усталость всех членов, всё болит; или, после умственного труда, слова уже тускнеют, очень трудно их употреблять. Почему не стать перед Богом и не сказать: Господи, я всем телом сейчас изнемог, весь мой ум сейчас засорен пустыми или многими-многими словами, я сейчас побуду с Тобой молча… Побыть с Богом молча так же драгоценно, как побыть с очень дорогим человеком. Вы, наверное, все знаете, как это бывает: встретишься с другом, сядешь, поделишься новостями, мыслями, чувствами, а потом постепенно разговор начинает утихать, и приходит момент, когда два друга могут сидеть молча, в глубоком-глубоком общении, в радости, что они вместе… Вот этого и надо искать. Когда телом устанешь, когда голова уже неспособна производить новые слова, так легко встать перед Богом, или встать на колени, или даже просто сесть, и сказать: Господи, мы сейчас вместе. Как это дивно!.. Мне кажется, я уже упоминал об одном западном святом, который был приходским священником во Франции. В его деревенской церкви часто сиживал старик: молча, четок не перебирал, губы его не двигались. И как-то священник ему говорит: “Скажи, дедушка, что ты здесь делаешь часами? Не видно, чтобы ты молился…” А тот поднял на него лучистый взор и ответил: “Я на Него гляжу, Он – на меня, и нам так хорошо вместе!” Вот это действительно подлинное и прекрасное общение с Богом.

Искать этого искусственно, конечно, нельзя, так же как нельзя нарочито вступить с молчание с самым дорогим другом, но надо себе дать возможность, чтобы это случилось. И перед тем как начать молитву, часто так просто было бы сесть и побыть с Богом, зная, что Он на тебя смотрит, что ты в Его присутствии. Ты, может быть, этого не ощущаешь, но это так; и дать мыслям осесть, телу отдохнуть, и затем поставить перед собой вопрос: а теперь что? хочется ли мне встречи с Богом, живой, любовной встречи в молчании или в слове? или я стою перед Богом только по долгу, потому что я “верующий” и знаю, что мне полагается молиться?.. В этом случае так и скажи Богу: Господи, какой стыд! Ты меня любишь, Ты мне это доказал смертью Христа, Который ради меня был убит – а мне просто скучно, мне не хочется этой встречи с Тобой… Если ты это скажешь искренне, серьезно, осознав, как это позорно, тогда это тоже будет молитва, это будет исповедь, это будет покаяние. Молитва в себе содержит и покаянный момент, и радостный, ликующий момент; в то мгновение в тебе родится покаянный момент. И тогда, может быть, и другие покаянные мысли придут, не только о том, что не хочется молиться, но и о том – почему? Неужели мне Бог так чужд, так далек, неужели между нами так мало общего, неужели так мало мне хочется встречи с Тем, Кто является самой жизнью души?.. А то, может быть, в течение дня я сказал дурное слово, после которого язык не повернется произносить святые слова молитвы? или поступил жестоко, несправедливо с ближним? Или осквернил себя телесно, душевно, допустил мысли или чувства, которые несовместимы с общением с Богом всечистым, всесвятым?.. Подумай об этом внимательно, и если что-то вспомнится, снова покайся, и это тоже будет живая, честная, добротная молитва.

Я уже говорил о том, как можно свою молитву сделать честной, правдивой, о том, что быть правдивым нам иногда мешает желание представиться перед Богом, какими Он, будто бы, хочет нас видеть. На самом деле Он нас хочет видеть, какие мы есть – и вот этого надо добиваться. Но есть другое затруднение: порой, когда мы хотим молиться, разные тревоги, заботы нам мешают отрешиться от себя, от земли, и обратиться к Богу. И часто бывает, что человек борется, старается исключить из своего сознания то, что его больше всего заботит – и это ошибка, потому что забота, которая засела глубоко в сердце, нелегко удаляется из него. Но есть очень простой способ одновременно и с Богом общаться, и хранить в себе эти заботы: просто представить их Богу. Ведь было бы совершенно бесчеловечно отвернуться от мысли, что моя мать при смерти, что мой друг в опасности, что надо совершить какое-то дело для общей пользы, – отвернуться от всего этого ради того, чтобы побыть с Богом. Когда на сердце легла забота, тревога, встань перед Богом и скажи: Господи, меня волнует то или другое: моя мать больна, мой друг в опасности, я сам в горестном состоянии… Или скажи наоборот: душа так ликует, я так счастлив, все так дивно, что я не знаю, как отрешиться от этих чувств и сосредоточиться только на том, что Ты и я – лицом к лицу, вместе сейчас находимся. Но я Тебе хочу все рассказать – о своих страхах, о своем горе, о своем счастье, хочу поделиться с Тобой, как делятся с другом… Зная, к тому же, что если действительно Бог есть Бог любви, то Он озабочен твоими заботами еще больше, чем ты, это можно сделать. Встань перед Богом и все Ему расскажи – не многословно, не болтая, а так, как можно рассказать самому близкому, дорогому другу: порой сдержанно, порой со слезами, порой с радостью, с ликованием души – все расскажи. И окажется, что когда ты это сделал, ты с Богом общался, но общался в истине, общался правдиво. И тогда это общение с Богом может дойти до твоего сердца, тогда ты вдруг можешь обнаружить, что Бог тебе действительно друг, что ты перед Ним не только каешься в том, что было сделано плохого, но что с Ним можно поделиться всем, всей жизнью: или радуясь, или горюя, или ликуя – но все, все может быть с Ним разделено. Одного нельзя разделить с Ним – это безразличия. Если мы подходим к молитве с чувством: ой! Пришло время помолиться, а мне так хотелось бы заняться каким-то другим делом; ну, прочту те молитвы, какие положено, и довольно с Него… – это кощунство, этого никто не смей делать, потому что Богу не нужны эти молитвы. Эти молитвы когда-то вырвались, как кровь льется из сердца, из чьего-то человеческого опыта радости или ужаса; тогда они были истинны. И если ты хочешь их употреблять, если ты хочешь их повторять Богу, то они должны ключом бить из твоей души, так же как они били из души того, кто впервые их составил. Но их представлять Богу, будто ты молишься, тогда как эти слова тебе чужды – кощунство и подлог, такой же подлый, как если украсть письмо, написанное другим, и выдать его за свое, или чужое сочинение выдать за свое; этого никто не смей делать.

Но если это случится (и – увы, рано или поздно это непременно случится с кем-нибудь), и ты вдруг это заметишь – остановись и тогда действительно со стыдом скажи Богу: Прости! Я Тебе жизнью и даже молитвой налгал. Какой это позор!.. И как только скажешь это, ты уже вернулся к правдивым отношениям, ты уже вернулся к тому, что можно с Богом говорить честно. Это очень важно. Я так настаиваю на этом, потому что если нет правдивости, если нет прямоты и правды в отношениях между двумя людьми или между человеком и Богом, то ни один разговор, ни один поступок не может заменить той правды, которой мы не потрудились создать. А эту правду мы создавать можем.