Мрак покрывает землю

Анджеевский Ежи

Дьего упал на колени перед Торквемадой.

— Отче! — сдавленным голосом воскликнул он. — Ради всего святого… ты болен…

Торквемада смотрел прямо перед собой и, казалось, не видел его.

— Успокойся, сын мой. Я понимаю, тебя страшит ответственность, которая отныне ложится на тебя, но ты не вправе от нее уклониться. Распоряжение о

роспуске святой инквизиции надо разослать сегодня же. Оно будет иметь силу закона. Кроме того, следует теоретически обосновать наше решение. Прежде всего мы должны сами перестать лгать, если хотим, чтобы ложь не отравляла больше сознание людей. Надо сказать всю правду, как бы горька и тяжела она ни была. Неверно было бы, сын мой, полагать, что порочны исключительно лишь методы, которыми мы осуществляли власть и которые привели к нарушению прав человека и попранию законов. Произвол и насилие не устранить, не устранив породившие их причины. Надо честно сказать людям: плоха та вера, которая принесла такие страшные бедствия. Это фальшивая и неправедная вера, и следует сделать все, чтобы не на словах, а на деле освободиться от этой скверны, вырвать ее с корнем. Царство Божие никогда не наступит на земле.

Дьего стоял на коленях, опустив голову, смертельно бледный, не в силах вымолвить ни слова. А Торквемада продолжал говорить глухим, монотонным голосом, глядя в сгустившийся в глубине кельи мрак.

— Чтобы спасти человечество от окончательной погибели, чтобы люди навечно не погрязли в пучине страха, лжи, ненависти и рабства, мы должны разрушить все то, что, тщась бредовой идеей и презирая человечество, создали своими руками ценой величайших людских бед и страданий. Это вызовет всеобщее замешательство, и настанут тяжелые времена, но все равно, дабы предотвратить еще большее зло, мы должны назвать вещи своими именами: безумство нашей веры — безумством, ее фальшь — фальшью. Придется, сын мой, научиться жить без Бога и без Сатаны.

— Отче! — вскричал Дьего.

— Да, мой сын. Ибо их нет.

Дьего

подполз на коленях к Торквемаде и дрожащими руками схватил его руки.

— Отче, умоляю тебя, опомнись… это я, Дьего… ты меня слышишь?

— Слышу, ведь я разговариваю с тобой. Однако не перебивай меня, скоро наступит ночь. Не забудь издать декрет об отмене страха. Отныне на земле исчезнет страх. Мы начнем все сначала, верней, ты начнешь. Ты молод, самоотвержен и чист…

Дьего, уже не владея собой, выпрямился и, ухватившись обеими руками за подбитый мехом плащ, которым был укрыт досточтимый отец, изо всех сил дернул его.

— Отче, перестань, слышишь? Перестань! Я приказываю тебе, замолчи!

Торквемада посмотрел на него и увидел незнакомое лицо — бледное, неестественно большое, искаженное страхом и злобой. И на губах ощутил горячее дыхание. Сообразив, что перед ним неведомый враг, он хотел позвать на помощь, но не смог, и лишь прошептал:

— Дьего…

А тот тряс старика и бормотал:

— Молчи, молчи, молчи…

Но вот он замер и с минуту смотрел на посеревшее лицо Торквемады, на его широко раскрытые, но уже остекленевшие, мертвые глаза. Он боялся пошевелиться, наконец, отпустил плащ, который все еще судорожно сжимал в руках. Тело досточтимого отца слегка отклонилось назад, но и мертвый он продолжал прямо сидеть в кресле.

— Боже! — прошептал Дьего.

Он все еще стоял на коленях, и по щекам его текли слезы. Он еще не понял, не осознал того, что произошло. Противоречивые мысли и чувства владели им. Но вот он поднялся с колен и, обессилев, продолжал неподвижно стоять около покойника, глядел на него полными слез глазами. Вдруг, не отдавая себе отчета в том, что делает, он поднял тяжелую, словно каменную, руку и с размаха ударил досточтимого отца по лицу.

Декабрь 1955 — апрель 1957