Муки науки: ученый и власть, ученый и деньги, ученый и мораль
Шрифт:
Что касается призывов избавиться от толерантности, то исходные тезисы для этого призыва не вызывают возражений. Разработчики излагают «правильное отношение к понятию „толерантность“. Под этим термином принято понимать терпимость к иному мировоззрению, образу жизни, поведению и обычаям, вероисповеданию, национальности». Все верно.
Менее верно, что «Терпимость к представителям иных вероисповеданий, рас и национальностей является традиционной чертой русской (российской) культуры» и что «Подтверждением тому является вся история русского народа и российского государства». Бывало, что православие насаждалось силой, а другие культуры целенаправленно притеснялись. Вспомним черту оседлости и отношение к евреям, чеченцам, полякам.
И даже верным нужно признать существенную оговорку: призывы к толерантности не надо воспринимать как легитимизацию «любых форм поведения, независимо от их приемлемости с точки зрения общей для россиян культуры и системы ценностей». Мы не можем быть толерантны к шовинизму, наркомании, пьянству, коррупции и многим другим социальным язвам. Спорный вопрос заключается в том, где пролегает разумная граница между тем, что заслуживает толерантного отношения, и тем, что такого отношения не заслуживает. Это часть векового спора современной культурной антропологии о границах релятивизма. Как далеко заходит допустимая относительность истин? Взять, скажем, тот же вопрос о наркомании – когда борьба с ней доходит до запретов на выдачу лекарств-наркотиков умирающим раковым больным, для которых это единственный способ избавиться от нестерпимых мучений перед смертью (самоубийство адмирала Апанасенко), не ясно ли, что тут мы переступили границу разумного и человечного?
Таким образом, глупо объявлять войну принципу толерантности или релятивизму вообще. Нужно говорить лишь о мере разумности в соблюдении этого принципа.
Вызывает недоумение и та форма, которую война с толерантностью приняла у разработчиков этих Материалов. Разработчики пишут: «Представляется, однако, необходимым определить ту границу, за которой приверженность толерантности приводит к капитуляции российской идентичности перед чуждыми ей системами ценностей». То есть они представляют свою войну с толерантностью как часть общего противостояния этносов, общего столкновения цивилизаций. Как будто позитивные явления – это исключительно наша особенность, а негативные – исключительно западная. Как будто там никто не борется с наркоманией, коррупцией, пьянством.
Классическим пробным камнем этого постулата является вопрос о терпимости к гомосексуальности. Запад в этой трактовке выступает как оплот гомосексуальности, а Россия – как бастион свободы от гомосексуальности. Во-первых, гомосексуальность присуща значительной части человечества (но не больше и не меньше) испокон веков. С биологической стороны, это несомненно патология, но в культуре она воспринималась по-разному в разных обществах и в разное время. Во-вторых, как раз традиционная Россия отличалась чрезвычайной терпимостью к этому явлению, была единственной крупной европейской страной, в которой никогда не было казней гомосексуалов. Законы против гомосексуалов ввел только Петр I по шведскому образцу, и в досталинское время они применялись только в самых скандальных случаях. Так что вся связанная с этим нынешняя кампания у нас непомерно раздута и отличается изрядным лицемерием: гонения направлены на низы и на либералов, а верхам и «патриотам» доступна любая сексуальная ориентация.
Наконец, «единый культурный код», столь милый разработчикам этих Материалов, – понятие смутное, нерасшифрованное и опасное. Ведь что такое код? Это определенная комбинация символов или сигналов, обычно засекреченная, которая позволяет владеющему знанием ее, раскрыть в нужных случаях гораздо более пространную и важную информацию. Что в культуре является такой комбинацией, а что – остальной информацией? От кого первая засекречена и какие жрецы ею владеют? Можно ли этот код раскрыть посторонним? Или культура замкнута и закрыта для инокультурных соседей и инородцев?
Понятие «единого культурного кода» удобно и опасно тем, что под него можно подверстать
В документе есть еще шесть разделов, но считаю, что рассмотренные достаточно характеризуют этот проект, грозящий стать обязательной программой. Духа культуры в нем просто нет.
V. Brain drain
1. Храм науки и хлам науки
Помню, как на следующий год после войны я впервые взошел на ступени главного здания Университета в Ленинграде – Двенадцати Петровских коллегий. Слева от входа – музей-квартира Менделеева; на втором этаже – уставленный книжными шкафами длиннющий (почти на полкилометра) коридор с портретами и статуями ученых, работавших в Университете (перспектива!); из окон видно во дворе массивное здание «Же де пом» (для игры в ручной мяч), из которого Попов отправил первую радиограмму; по соседству – Кунсткамера с конференц-залом Академии наук и ломоносовской мозаикой Полтавской баталии. Было полное ощущение, что вступаешь в храм науки.
Это первое ощущение удержалось надолго, расширилось на все мои приключения в науке – в Университете и вне его – и уже никогда меня не покидало. И когда я слушал лекции в заурядных аудиториях истфака и запутанных подвалах и переходах филфака, и когда потом читал лекции на истфаке, и когда прогуливался между лекциями по коридорам истфака между кафедрой археологии и кафедрой искусствоведения – я все равно чувствовал себя во храме. Не архитектурно (ну какой тут храм – истфак размещается в здании бывшего Гостиного двора), а виртуально – в храме науки. Его образовывала вся структура петербургской науки и науки страны, а также мировой науки, аккумулированной в библиотеках – вот библиотека истфака с читальным залом тут же, а в Главном здании – колоссальная библиотека Университета, вот он рядом БАН (Библиотека Академии наук) с миллионами книг и медной статуей академика Бэра, восседающего на кресле наверху входной лестницы. Через Неву на Дворцовой набережной – библиотека Института истории материальной культуры – одна из крупнейших археологических библиотек мира.
Но очень быстро, еще в студенческие годы, стало появляться ощущение, что храм науки изрядно захламлен. Что многие курсы лекций и программы ужасно устарели, что далеко не все лекторы читают на уровне столичного университета, что в библиотеки современная литература поступает скудно, что ассигнований на модернизацию не хватает. Дальше – больше. Стало ясно, что наука у нас – в тисках марксистской догматики, что многие отрасли – социология, политология, генетика, кибернетика, сексология и другие – под запретом, что объективное исследование в истории невозможно, а в археологии и лингвистике крайне затруднено, что партийно-идеологическая цензура корежит научные результаты.
Будучи студентом четвертого курса, я сделал работу об учении академика Марра – я пришел к выводу, что оно не имеет никаких соответствий в материале и в буквальном смысле представляет собой бред сумасшедшего: в обстановке бесконтрольности и поощрения всяческой критики «буржуазной» науки старый академик, потрясенный драматическими изменениями, тронулся умом. Мой научный руководитель М.И. Артамонов (тогдашний директор Эрмитажа и и.о. ректора Университета) выдвинул мой доклад в Академию наук, только с условием не упоминать имя академика. Доклад прошел успешно, но идеологи всполошились, и было затеяно мое исключение из комсомола. Меня спасло только то, что в это самое время с опровержением Марра неожиданно выступил Сталин (конечно, по сугубо политическим мотивам).