Мурашов

Соколовский Владимир Григорьевич

3

Эх, майор Гавря, майор Гавря! Где-то ты теперь! Вот уж, наверно, пилит начальство твою толстую шею. Вышла тебе судьба пострадать безвинно. А впрочем, что спрашивать с тебя строго? — кандидатурой Мурашова занимался и утверждал ее штаб армии, Перетятько подключился позже и ничего уже не мог изменить, если бы даже очень захотел.

Но все это осталось там — далекое, недоступное, почти забытое… Здесь же — кротовье существование, выжженная земля на магале — окраине захолустного молдавского городишки. Пропал Гриша, исчез неизвестно куда. Не действует ни одна из явок. Конечно, сказались три года оккупации. Война, неволя…

Красивая была здесь земля! Тот год, что Мурашов провел в Бессарабии

после училища, так и остался самым счастливым из всех, что прошли между рождением и сегодняшним бытием. Все тогда было у него: и жена, и служба, которая нравилась. Теперь, при воспоминании о том времени, казалось: и хатки были наряднее, и пышнее деревья, и небо голубее, и село, где стоял их гарнизон, выглядело чище, красивее этого городка. Наверно, просто другими глазами смотрел на все. И думал, что так все и должно быть, и будет всегда. Но странно: на что-то тогда обращал внимание, а что-то так и проходило мимо глаз, сердца, ума. Гриша, когда вместе готовились к выброске, как-то спросил:

— Товарищ капитан, а молдаванки красивые?

Мурашов наклонил к плечу голову, подумал и ответил:

— Не помню, знаешь… А что тебе за интерес до того?

— Да так, стихи одни вспомнил. Там про бессарабские степи, и дальше —

«Твоя, твоя!» — мне пела Мариула Перед костром В покинутых шатрах…

— Хм, Мариула! Мария — это есть, да. Еще — Мариуца, помню… И откуда ты взял, что она молдаванка? Перед костром, в шатрах… Молдаване в шатрах не живут, они народ оседлый, обстоятельный. Цыганка, скорей, их там много. Только почему шатры покинутые, вот вопрос. Кто их покинул, почему? Шатер — это, брат Гриша, богатство. Шатры, кто-то их покинул, цыганка туда забралась с другом, поет: «Твоя, твоя!..» Забиваешь ты себе голову разной чушью.

— Так красивые все-таки или нет? — не унимался Гриша.

Мурашов разозлился:

— Сказал — не помню! Женатый я тогда уже был, понимаешь? Не заглядывался на других баб, не имел такой привычки. Жену любил. И давай кончим об этом. Перед делом надо о деле думать, а не об разной лирике.

Они склонились над картой; однако спустя некоторое время капитан поднял голову, хмыкнул:

— А ты знаешь, встречаются которые и ничего… Тощенькие, гибкие, такие голосистые, проворные… Голоса сильные. Конечно, там песне есть где разгуляться. В общем, не соскучишься, молодой!

Сидели, сидели, что-то кумекали. А вот теперь Мурашов остался один. Задание не выполнено, Гриши нет, идти домой — как уйдешь? Ну даже если страшно повезет, проскочишь степь — а дальше? Линия фронта на той же открытой местности, вдобавок многоэшелонная, с тылами. Ее никак не минуешь. С рацией еще можно было бы договориться о лазейке, — чтобы на каком-то участке задействовали артиллерию, пулеметы, прикрыли, и главное — обеспечили прием. А то логическим завершением всех тягот тылового разведчика может стать пуля со своей стороны.

Идти, по совету Лялина, к линии Котовск — Ниспорены? Тоже неблизко, тоже опасно. Мало ли какие люди ходят сейчас по дорогам и без дорог, ищут партизан? И если бы их легко можно было найти, давно бы не было самих этих отрядов…

Короче, шансов пройти к своим почти нет. Почти. Все-таки один процент удачи, или десятые, сотые его доли всегда искрят в голове, даже самой рассудительной: и не удивительно, ведь человек верит, иначе ему невозможно! Иной раз появляется даже уверенность — вот он встанет сейчас и пойдет, и пройдет все, и уцелеет, останется живым. Есть сила, зоркие глаза, гибкое тело, привыкшая к лишениям душа, жесткий военный характер. Надо, надо идти! Не лежать же здесь всю оставшуюся войну. Да хоть до прихода своих — и то стыдно ждать, сложа руки. Ведь ты не в плену, не нуждаешься в освобождении.

С другой стороны — ну, двинешься обратно. С чем? Ради чего

рисковать погибнуть от пули полупьяного жандарма? Сколько людей приложило силы, чтобы он оказался здесь! Хотя, конечно, никакой трибунал ему не грозит, сделано все, что от него зависело, а то, что они с Гришей не могли встретиться после выброски, не может быть поставлено в вину: ночь была, как чернила.

4

Когда Мурашов понял, что остался один, без связей и без радиста, он попытался уйти к фронту. Все понятно: обстановки в степи он не мог знать, вдобавок поначалу, подогретый страхом и растерянностью, в такой ситуации сильнее всего оказывается в человеке инстинкт. Тем страшным днем капитана вынесло к выходу из городка, на окраину его, — впрочем, не к выжженным руинам, ставшим впоследствии его пристанищем, а к дороге, ведущей в Ямы, место расстрелов и погребений. Мурашов не знал, что творится иногда на исходе ночи в глиняных горах и оврагах. За последним огородом он повалился в жесткую траву, снял свитку, закрыл ею голову и сразу уснул. Сказались и бессонная ночь, и пережитое потрясение, и потребность отдыха перед дорогой.

Проснулся он в быстро свалившейся на землю южной темноте. Ночь была, в отличие от предыдущей, лунная. Свет мертво обливал бывшие глиняные разработки, смотрелись они как дикие, нелепые развалины больших нечеловеческих построек. За ними катилась к горизонту и во все стороны отсвечивающая степь. И ни шума, ни ветерка. Будто умер, погиб весь мир, оставив после себя только степь и Ямы.

«Однако надо идти!»

Обогнув потревоженную некогда, изрытую людьми землю, Мурашов вышел на открытое пространство. Прошагав совсем немного, вдруг увидал замерцавший вдали огонек. Он становился ярче, потом донесся треск мотора, и Мурашов понял: прямо на него откуда-то издалека едет мотоцикл. Пригнувшись, он бросился бежать в степь. Тогда рядом с фарой замигал еще один яркий огонек, отчетливое «ду-ду-ду» перебило звук мотора: стреляли из тяжелого мотоциклетного пулемета. Мурашов ничком упал на землю и, словно ящерица, быстро пополз перпендикулярно движению машины, стараясь держаться дальше от травяных кустов, вообще от видных, выступающих на поверхности укрытий. Наполз на маленькое углубление в земле, вжался в него. Мотоцикл встал метрах в сорока сбоку, пулемет дал очередь. «Ду-ду-ду!» — сердито грохотало оружие. Пули скакали от почвы вверх и золотыми шмелями неслись дальше — там терялись, падали под силой тяготения и, видно, шипели на увлажненной росой траве, отдыхая после злобного, опасного своего полета. Затихали навечно.

Мотоцикл взревел снова, заездил кругами. Затем пулеметчик спрыгнул с машины, побежал по траве, осматривая ее. Один раз прошел метрах в семи от Мурашова. Тот еле поборол желание выстрелить в него из пистолета.

— Ну что там, Ион? — донеслось от машины.

— Я никого не вижу, домнуле [1] унтер-офицер. Как та мышь. Была — и нету.

— Может быть, мы его проехали?

— Затрудняюсь сказать. Открытое место скрадывает расстояние ночью, можно ошибиться и в сто, и в двести метров.

1

Господин (рум.).

— Ладно, садись. Поедем дальше и посмотрим еще.

— Может, он где-то здесь и слушает нас?

— Тогда ты нашел бы его по запаху. Он сейчас вонючий со страху. — Водитель захохотал и пулеметчик подсмеялся ему вслед. — Все-таки никак не выводятся эти бродяги. А ведь ты мог его и уложить насмерть, Ион? Тогда он мертвый.

— Нет, я знаю, когда попадаю.

— А, черт с ним! Пусть бредет в город и молится своему богу. Или идет в степь. Далеко ему все равно не уйти.

Пулеметчик подбежал к мотоциклу, бухнулся в коляску. Машина ревнула, взвыла, трогаясь, и умчалась вдаль.