Мурена
Шрифт:
И вот в какой-то момент его что-то останавливает — то ли судорога схватила, то ли ребята играли в футбол и зарядили ему мячом по ноге… И его суета, его беготня по городу вдруг прерываются задолго до того времени, когда он обычно кидается на свою постель. Франсуа останавливается посреди улицы и видит, как город пронизывают багряные лучи заходящего солнца, как течет расплавленная ими жидкая лава Сены, как мерцают угли в жаровнях, где жарятся каштаны; он слышит шорох опавших листьев, которые ветер гонит по мостовой. Он чувствует свои раскрасневшиеся щеки, дорожная брусчатка бросает ему в глаза отблески солнечного света. А ведь лето прошло все, без остатка, в его памяти сохранился только июль, только город V.; июль до сих
Но кое у кого дела еще хуже. У Жоао. Жоао — своего рода эталон для Франсуа. Точка отсчета в его собственной беде. Франсуа имеет трудовой доход, он не скатился, он старается жить по-человечески. Жоао пьет, играет, толстеет. Каждую неделю Франсуа появляется у него, и они режутся в карты. Иногда компанию им составляют приятели Жоао, тоже португальцы. Франсуа не понимает по-португальски, но игра его увлекает. Он играет на свою пенсию, Жоао на свою компенсацию, остальные — на зарплату. Мария ненавидит эти вечеринки, наполненные ржанием и сальными шутками; приятели рассаживаются верхом на стулья, начинается игра; все их разговоры сводятся к деньгам, выпивке и пошлым шуткам. Дым в комнате стоит коромыслом, и даже скромный Франсуа входит во вкус. Когда он навещает Жоао, Мария бросает на него полные укора взгляды, как бы говоря: ну вы-то, вы-то что, Франсуа?! — и захлопывает дверь спальни, чтобы уложить детей и лечь самой.
Франсуа потягивает что-то из стакана; он как бы воспаряет над действительностью, делается ватным, легким; иногда он представляет себе Марию, как она спит по другую сторону стены, прижавшись к детям; Марию — красивую, пышнотелую… Она совсем из другого мира! Однажды Франсуа приходит домой под утро, набравшись до такой степени, что не в состоянии подняться к себе в комнату; он падает прямо там, в ателье, у него порезана щека и куда-то подевался один ботинок; он засыпает и загаживает отрезы тканей. Робер предупреждает:
— Еще раз такое повторится — и ты окажешься на улице!
Но на улицу его вышвыривает Мария. Как-то раз Франсуа с Жоао напиваются вдвоем. Жоао интересуется, как дела у чемпиона мира, и Франсуа говорит, что у него еще есть шансы.
— Вряд ли, — отвечает приятель. — Ты скверно выглядишь. Что с тобой происходит, а?
— Да в том-то и беда, что ничего не происходит…
— Ну, тебе особо и терять-то нечего…
Жоао уже тепленький. Они принимаются пить. Жоао хочется петь, и он молотит могучими ручищами изо всех сил по столу. Стол трясется, полы ходят ходуном, Жоао разъезжает по комнате взад-вперед в своей коляске: упирается в стену, обратно до стола, и снова к стене.
— Да, вот вся моя жизнь, — говорит он, — представляешь, амиго, от стола до стены! От стола до стены!!! Да, я работаю на заводе, это немного расширяет жизненное пространство… Вот спроси меня, что со мной происходит? А то, что Мария уже не может видеть меня, а я и сам на себя смотреть спокойно не могу!
— Тшш, Жоао!
Но Жоао поет еще громче, поет по-португальски и по-французски; его коляска ударяется то о стену, то о стол; он орет что-то напоминающее Азнавура:
Мы никогда не узнаем. Любовь поступает по-своему, Делает нас несчастными или счастливыми, Делает мир прекрасным или омерзительным И порой забирает свой дар!— Тише ты, детей разбудишь!
Но Жоао ничего не слышит. Он лупит по стене и по столу, кричит, что его тянет блевать, что он ненавидит свою жизнь,
Кто-то стучит в стену: «Эй, когда-нибудь прекратится этот бардак?!» Они не могут понять, чего они хотят, они благоразумны, покорны — инвалиды, — так почему бы не оставить их в покое, не дать возможность забиться в свой угол, сидеть тихо, без желания умереть.
У Франсуа начинает болеть голова.
— Черт, да тише же, Жоао!
— Амиго, я делаю, что хочу. У меня есть десять квадратных метров, чтобы ни в чем себе не отказывать, чтобы вконец не свихнуться! А, кстати… — Жоао направляется к двери. — Мне бы очень хотелось расширить свое пространство до постели, но больше я не имею на это права — все, приехали! Теперь я персона нон грата!
Вдруг в комнате появляется Мария, волосы распущены, на плечах платок. Она медленно обходит кресло, не обращая внимания на Жоао, пристально глядя на Франсуа. Она берет его за ворот — великая Мария! — отрывает от стула и вышвыривает в общий коридор, где из-за дверей уже торчат головы соседей. Они видят, как странного вида тело вылетает из квартиры и шмякается о стену.
— Все в порядке, Мария? Помощь нужна?
Но она качает головой и еще крепче стискивает зубы, а Франсуа бубнит:
— Ты чего, Мария? Что ты делаешь?
Она доводит его до дверей подъезда и выставляет на мокрые от дождя плиты мостовой. В желтых светящихся квадратах окон появляются любопытные головы. От дождя волосы Марии слипаются в длинные черные жгуты, платок облепляет плечи, а с языка срывается целый рой притаившихся там ос:
— Слушай, вот что я тебе скажу! Все, что мне осталось здесь, — одни лишь воспоминания, ничего, кроме воспоминаний! Это не слишком уж много, но ничего другого у меня нет. И что же ты делаешь со мной, со всеми нами? У тебя нет ни жены, ни детей, ты не понимаешь, как тебе повезло, вернее, как им повезло, что их у тебя нет! Ты что, не видишь, как его гложет стыд? На это ты приходишь посмотреть? На его позор? А где твой стыд, если ты позволяешь себе поступать с другом по-свински?
По лбу Франсуа текут тонкие струйки. Он хотел бы, чтобы Мария отерла ему лицо.
— У нас с Жоао тоже есть о чем вспомнить…
— То-то я гляжу, как вы вспоминаете! Вы с ним устроили забастовку, ты посоветовал ему истребовать компенсацию, чтобы было на что жить дальше… А теперь приходишь сюда, чтобы помочь ему умереть, чтобы не умереть самому!
— Он страдает… — говорит Франсуа, а сам думает: а я что, не страдаю?
— О, не надо громких слов! А я, по-твоему, об этом не догадываюсь? Я сама что, не страдаю? Да, у меня есть руки и ноги! Но у меня нет права на счастье, я не имею права плакать, бухать, развлекаться, бросить своих детей; мне тоже есть на что жаловаться, но я молчу… Пшел вон отсюда!
Больше Франсуа не общается с Жоао. Теперь он может бросить пить. Забыть о пронзительном взгляде Марии. Да, он оступился, сорвался и понимает это. Но ему не все равно, ему нужна воля, чтобы жить каждое мгновение, дышать, переставлять ноги… Жить инвалидом. Все возможно!
Он старается отвлечься. Теперь его постоянным спутником становится пятнадцатилетний паренек, родившийся без обеих рук, Бертран Гари. Он победил во всех соревнованиях в вольном стиле за последний год. Этот юноша шагает по краю бассейна своей характерной походкой, как будто ему нипочем его несчастье, словно его забавляет жестокая шутка, которую сыграла с ним жизнь; в его взгляде чувствуется постоянный вызов, он насмехается над своей бедой; за непринужденность и насмешливый вид его прозвали Шкетом. Шкет одновременно и раздражает, и притягивает к себе всех, начиная с Филипа, с которым он безустанно соревнуется в выдумках и финтах; у него есть то, чему нельзя ничего противопоставить, настоящий дар — молодость.