Мурманский сундук.Том 2
Шрифт:
— Ермил? — позвала она. — Ты здесь?
— Здесь. А что?
Вахтёрша подошла ближе, чтобы удостовериться, что перед нею Ермил — у неё было неважное зрение — и сказала:
— Там к тебе… пришли.
Ермил перестал вытирать руки.
— Ко мне? — его лицо выразило удивление. — Кто?
— Иди, иди! Там узнаешь, — ответила вахтёрша и удалилась.
Ермил бросил ветошь в ящик под навес и пошёл на вахту. Шёл и думал — кто мог к нему придти? Родственников здесь в городе у него не было, с родины к нему никто не мог
Он вышел в вестибюль, где у двери была отгорожена проходная. От стенки отделилась маленькая фигурка, и в просторном помещении раздался стук башмачов.
— Папка! — прозвучал детский голосок. Девочка уцепилась за руку Ермила.
— Вера, — произнёс Ермил, узнав недавнего найдёныша. Он стоял опешенный, опустив длинные руки вдоль туловища. — Как ты сюда попала? Ты…
— Я с тётей Юлей пришла.
Только сейчас Ермил заметил женщину, стоявшую у колонны. Тень от перегородки падала на неё, и её трудно было различить. Это была та самая женщина, которую они видели у Евдокии Никитишны, когда привезли Веру в деревню.
— Здравствуйте! — поздоровалась она с Ермилом. — Не ожидали? — Она посмотрела на Веру, державшую Ермила за руку. — Хорошая она девочка, — у женщины навернулась на глаза слезинка, она стерла её пальцем. — Зашла я сегодня к ним… Вера услыхала, что я в город иду, напросилась: «возьми меня с собой!», так упрашивала, что пришлось взять. Как сюда подошли, стала меня тянуть за рукав: зайдём да зайдём к папке. Да разве он папка, говорю я ей. А она мне отвечает: «Папка он мой». Вот и зашли…
Ермил не знал, как себя вести. Он стоял смущённый и озабоченный.
Подошли Казанкин, Лыткарин, за ними Фунтиков. Саша протянул девочке руку:
— Здравствуй, Вера!
Девочка улыбнулась ему, как старому знакомому, глаза засияли, а носик наморщился.
— Муана Лоа — дочь штамповки, — прокричал Казанкин, и все рассмеялись.
— Ребята, по местам, — сказал Фунтиков и, дотронувшись до плеча Ермила, добавил: — А ты побудь, побудь, раз пришли к тебе!..
Минут через пятнадцать Ермил вернулся на рабочее место. Все штамповали, и никто не произнёс ни слова. Первому надоело молчание словоохотливому Мишке Никонорову.
— Ну как простился с дочкой? — не без ехидства спросил он.
— Простился, — ответил Ермил. Ответил он таким голосом, что бригада обратила на это внимание.
После прихода Веры работа у Ермила явно не ладилась. Сначала ему показалось, что бусы штампуются косые. Он посмотрел «камешек»: вроде косина есть. Подбил пуансон, но, видно, перестарался — косина стала заметнее, но уже с другого бока. Пока подбивал, забыл вытащить жигало из печки, и стекло свалилось вниз да вдобавок треснула облепка. У него тряслись руки, а сердце никак не могло найти места в груди, скакало из стороны в сторону. Так, не наштамповав и десяти тысяч до конца смены, он вычистил печку и, одеваясь в прихожей, сказал Саше:
—
Лыткарин удивился приглашению Ермила, но, не задумываясь, ответил:
— Зайдём. Сейчас Ерусалимскому скажу.
Они втроем вышли из штамповки и направились к Ермилу.
— А тебе что так захотелось пригласить нас? — спросил дорогой у Ермила Саша.
— Не хочу быть сегодня один, — серьёзно ответил Прошин.
Они пересекли речку, поднялись на гору к школе и свернули направо на булыжную старую дорогу, пересекли железнодорожный путь и остановились у обветшалого двухэтажного дома в окружении таких же обросших мохом деревьев.
— Значит, здесь живёшь? — Васька присвистнул, сдвигая кепку на лоб. — Мы с тобой почти соседи. Я на 1-й Рабочей живу.
Ермил достал ключ, открыл дверь, провёл друзей в коридор.
— Это хрошо, что ход отдельный, — промолвил Казанкин. — Если с ночной пришёл, не надо будить хозяев. Это ценно.
— Хозяйку зовут Полиной Андреевной, женщина хорошая, — сказал Ермил. — Она мне, как мать. Проходите в комнату.
Сашка с Васькой сняли ботинки, прошли в жилище Ермила.
Комната была небольшая, в одно окно, которое выходило в небольшой сад. Под окном росли высокие «золотые шары», кусты акации, георгины, отцветшие, пожухнувшие, но ещё не выкопанные. Сбоку была лужайка с изумрудно-зелёной, сочной, видно, за лето не один раз кошенной молодой травой.
В комнате стояла кровать, накрытая серым одеялом, стол, три стула, тумбочка, на которой лежала раскрытая книга. Саша взял её. Это была «Цусима» Новикова-Прибоя.
— Читаю в свободное время, — сказал Ермил, видя, с каким вниманием Лыткарин разглядывает книгу. — Давайте перекусим, ребятки. Вы посидите, я сейчас быстро… Колбаски поджарим да чайку попьём. Я хозяйке скажу, она всё сделает, а мы поговорим.
Пока Ермил ходил к хозяйке, на её половину, Сашка с Васькой рассматривали фотографии на стене, в светлых полированных рамках. На одной из них была изображена светленькая девочка, лет пяти-шести, с бантом в волосах, в платьице с белым вышитым воротником.
Вернулся Ермил, подмигнул ребятам:
— Сейчас всё будет готово: колбаска жарится, чайник скоро закипит.
— Это кто у тебя на фотке? — спросил Казанкин. — Дочка?
— Дочка, — ответил Ермил.
— А ты женат? — спросил Лыткарин.
— Был. Теперь не женат…
Лицо его помрачнело. Он задержал взгляд на фотографии, потом продолжал:
— Я лет пять жил один, один переживал. А наверно, зря. Ведь жизнь идёт, чего мне оставаться в стороне. Я ещё молодой. А сегодня странен я сам себе показался. Я как бы на свет божий заново появился… Вроде бы праздник у меня.
Он вышел в коридор и принёс дымящуюся сковородку с колбасой, хлеба, поставил на стол чашки с блюдцами, вазу с печеньем — хозяйка дала, и пригласил ребят: