Мурманский сундук.Том 2
Шрифт:
Женился он не рано. Отслужил в армии, стал работать. Работал, мечтая об институте. Два раза поступал и два раза срезался на экзаменах. На третий раз поступил. На третьем курсе женился. Перевелся на заочное отделение. Жену привёл в дом родителей. С самого начала что-то не пошло, почему-то не пошло, ей, видать ли, родители его не понравились. Часто пеняла ему, что свекровь лезет не своё дело. Он поговорил с матерью, с отцом. Они старые люди, бывает часто, что меряют новую жизнь старыми мерками… Работал, как вол, слесарь-инструментальщик, высокий разряд, зарабатывал хорошо. Раз под крылом отца с матерью жизнь не получается — давай совьём своё
Родила потом дочку. Роды были трудными. Думал, что теперь заживёт — новая жизнь вступила в дом. Маленькое существо топало босыми ножками по полу, манило, звало ручонками, пищало, улюлюкало, а потом заговорило. Боже, какое это было счастье! Потом опять пошло-поехало. Может быть, утряслось бы, а может, и нет, неизвестно, но в дом Ермила тянуло всё меньше и меньше. Стал задерживаться после работы, нашёл себе компанию, стал появляться за полночь пьяным. Она стала обзывать его пьяницей, другими словами, на которые он обижался и сильнее после этого пил, старясь заглушить память. Думал, что будет легче. Но легче не становилось. А было тяжелее и темнее. Она ушла к своей матери. Потом подала заявление на развод. Он не хотел, чтобы их развели, из-за дочки не хотел, но их развели… Она с дочкой жила в одной комнате, он — в другой. Приводила милицию. Да мало ли что она делала, пытаясь испортить ему жизнь. Он забрал свои вещи, все они уложились в один чемодан, поглядел на стены и ушёл. Снял частную комнату и стал жить один.
В квартиру взглянуть на дочку не пускали его, гостинцы и игрушки, которые он приносил, беззастенчиво швыряли в лицо и захлопывали дверь. Упорством своим добился встреч с дочкой. Тем более, что Верочка спервоначала тянулась к нему. Потом дочка повзрослела и не стала с ним встречаться, говоря, что мать запрещает. Он помнит, как однажды воспитательница детского сада привела к нему Верочку. Был сентябрьский вечер. Дочка шла и грызла пластмассовую туфельку от куклы. Глаза были сердитые и печальные.
— Я не знаю, где ваша жена живёт, — сказала воспитательница Ермилу. — За девочкой никто не пришёл, а время позднее. Мы закрываем сад…
Как Ермил обрадовался — он побудет с дочкой. Не знал, куда её усадить, чем накормить. Думал, как бы дольше за ней не приходили. Но через час пришла тёща и забрала девочку.
Потом жена вышла за другого. Второй муж дочку удочерил, они отказались от алиментов, и для Ермила закатилось солнце. Они уехали из городка, переезжали с места на место, жили в Анапе, а потом их следы затерялись. Жениться в другой раз он не хотел, что-то оборвалось внутри, и он перестал об этом думать…
За окном поднимался ветер. Он налетал порывами, и плохо промазанные стёкла дрожали и позванивали, будто робкий страннник стучался в дом, пережидал и снова стучался, видя, что ему никто не открывает. «Может, и вправду кто-то стучится?» — подумал Ермил, встал с кровати и вышел посмотреть. Но никого не было. Были потёмки. Шелестела затвердевшая, ломкая листва на деревьях и тихо осыпалась на землю.
Были времена, когда он, живя на частной квартире, ждал, не придёт ли она. Может, пройдёт наваждение, одумается она, постучится и скажет: «Ермил, мы оба с тобой не правы. Я была
Он видел издалека её с дочкой, чаще с тем, её вторым будущем мужем, и медленнее, медленнее делались его шаги, и замирал он на месте, лишь только сердце, сердце стучало, стучало, стучало…
Послышались шаги у двери и голос Полины Андреевны:
— Ермил! Не спишь?
— Не сплю. А что?
— Ты что-то кричал? Я подумала во сне…
— Может, задремал я. Сон нехороший приснился…
— Я так и подумала. А ещё подумала, может, с сердцем что? Ведь в каком цехе работаешь — в горячем! Весь на огне.
— Спасибо Полина Андреевна. Всё пройдёт. Это так что-то…
Он встал, вышел на крыльцо. Закурил. Ветер смазывал дым и уносил в сторону. Ермил долго глядел на тлеющий кончик папиросы. Вот он уменьшается и гаснет, не раскуриваемый…
Промчалась поздняя электричка, мелькая освещёнными окнами, и скоро пропала в темноте, и только отзвук колёс дрожал в вечернем воздухе, но скоро и он пропал.
15.
Мишка Никоноров не явился на работу. Прошёл час, второй. Фунтиков раза два посматривал на часы — Мишки не было. Часов в одиннадцать к Колосову пришла Мишкина жена — худенькая, невысокого роста со светлыми волосами женщина с красивыми глазами и сказала, что муж в больнице.
— Что случилось? — спросил Колосов, подняв на женщину подозрительные глаза.
— Вчера ногу подвернул. Ходила с ним в больницу. Еле доковылял. Дня на три — четыре, говорит врач, больничный ему обеспечен. Вот пришла сказать вам, чтобы не беспокоились…
— Хорошо, что зашла, — сказал Колосов. — Спасибо.
Весть, что Мишка повредил ногу, быстро облетела штамповку.
— Докувыркался, — сказал Сеня Дудкин. — По пьянке, наверно, к земле приложился.
Его никто не поддержал, и разговор на эту тему не был продолжен.
Никоноров жил неподалеку от штамповки в «мадриде», так называли здания бывшей богадельни по обеим сторонам Южных ворот бывшего монастыря, в крохотной угловой комнате на первом этаже. На обед всегда ходил домой и больше положенного времени не задерживался. Иногда даже приходил раньше. Фунтиков его в этих случаях добродушно спрашивал:
— Никак жена прогнала?
— Сам ушёл. Что мне со старой шваброй делать.
Говорил он это с иронией. Ни он, ни его «швабра» старыми не были. Мишке от силы было лет тридцать, его жене не больше.
Круглое Мишкино лицо с острым носом и серыми плутоватыми глазами всегда было подвижным и, наверное, от этого морщины рано избороздили его. Живой Мишкин характер больше всего отражался в языке, и в этом он очень походил на Казанкина, про которого говорили: «В каждой бочке затычка». Больше получаса за станком он не мог усидеть — уходил перекуривать или пить воду. Но работал сноровисто. Никакой не штамповочной работы не любил и когда его куда-либо посылал мастер, не ходил или старался отлынить.