Мурманский сундук.Том 2
Шрифт:
— Я чего — пришёл стекло таскать или штамповать! У вас грузчики есть — пускай таскают и разгружают. Нету? Наймите! По штату не положено? Мне тоже не положено. У меня не та профессия. Чего? Я тёплое место занял? Так сядь за мой станок и пожарься. Быстро язык-то отсохнет.
— У тебя что-то не сохнет, — смеялись ребята, слыша такой разговор.
— У меня особенный, — вместе со всеми смеялся Мишка.
— Это точно. Как помело…
— Бригадир! — кричал Никоноров Фунтикову. — Пересади ты меня с этого места. Посади сюда салагу. Вон у тебя их сколько! Мотор уши заложил. Оглохну на работе — ты отвечать будешь!
Говорил он
Вечером всегда становилось тише. Заканчивал работу и уходил домой начальник цеха Родичкин, расплывшийся мужчина неопределенных лет, пустели токарная мастерская и слесарка, сбегали вниз с участка брошек и клипсов женщины и девушки, стуча каблуками туфель, хлопали беспрестанно двери, и потом надолго воцарялась тишина. Лишь бессонная штамповка изрыгала пламя, и светились жигалы. В это время в штамповку не заглядывали рабочие из других подразделений, намёрзшиеся на улице и приходившие погреться. Ровно гудела печь, и шумно вырывался воздух из труб, гонимый мотором. В такое время работалось спокойнее и ровнее, и делалось бус всегда больше.
Мишка в расстёгнутой рубашке, под которой виднелась голубая майка, ловко штамповал, и от движений плечи, грудь и живот подёргивались. Воздух вентиляции слабо раздувал зачёсанные набок негустые волосы овсяно рыжеватого цвета. Мишка клал жигалу на порожек печурки и затягивал часто одну и ту же песню:
Вот бледной луной осветился
Тот старый кладбищенский двор.
А там над сырою могилой
Плакал молоденький вор.
Голос у него был хороший, он не перевирал мелодию, и у него получалось, как у заправского певца. Здесь под каменными сводами, несмотря на шум, голос наливался внутренней мощью, усиливался и наваливался на слушателя сверху и с боков. Казалось, это не Мишка поёт, а поют камни. Хотелось петь даже тем, кто не мог петь, кому, как выражаются в народе, медведь на ухо наступил. Пробовал петь Сеня Дудкин. Несмотря на его мощную фигуру, голос у него был слабый и после нескольких неудачных попыток подражать Никонорову, после того, как штамповщики посоветовали ему петь в бане или в лесу, он перестал открывать рот и только слушал, что вытворяет Мишка.
Правда, потом спросил:
— А почему в бане мне петь или в лесу?
— А потому, — глубокомысленно изрёк Вася Новоеирусалимский, поднимая кверху палец, — что в бане шайками гремят мыльщики — тебя не слышно будет, а в лесу народу мало бывает, так что ори вволю — всё равно никто не услышит.
В байках с Новоиерусалимским мог состязаться только Мишка. Обычно в коридоре во время обеда или перекура образовывался круг отдыхающих, пришедших разогнуть спины, выпить стакан холодной воды или просто почесать языки. Только Ермил, пожалуй, не ходил сюда. Или очень редко.
Когда собиралось больше двух, в ход шли истории и «загиналки». Мишка любил страшные повествования, правда, в основном, они у него кончались весело и даже смешно. Была в его историях недосказанность, неровность, но рассказывал он всегда экспрессивно и, где не хватало слов, там их заменяли жесты и мимика. Мишка изображал походку, речь своих героев, изображал, как шумит лес, воет осенний ветер
Особенно «ужасны» были его побасёнки в осеннюю пору, когда сеялся мелкий дождь, ветер выгибал листы ржавого железа на крыше, и они гнулись под его порывами, дребезжали, выли и стонали…
— Это что за история, — говорил Никоноров, почёсывая пальцем под воротником. — Вот у нас здесь рядом, какая история случилась, слушайте…
И правда, места для таких историй лучше было не придумать: бывший монастырь, полуразрушенные церкви, остатки старой стены над рекой, таинственные подвалы, заброшенный погост — всё располагало к тому, что здесь не обходилось без таинственного, могли померещиться и черти, и домовые, и русалки в реке, и Бог весть что…
— Так слушайте, — затягивался Мишка сигаретой. Курил он «Памир» или «Приму». — Копали мы на погосте как-то яму под стекло. Кто копал? Я, Болдырев да Мухтар-ага. Спросите их. Они не дадут соврать. Будете их менять и спросите. Так вот — копаем мы яму…
— А на каком погосте это было? — спросил Казанкин.
— Рядом с проходной. Там же хоронили когда-то. Это сейчас сквер. Так вот. Мы уже глубоко в землю зарылись, как лопата у Мухтар-аги вдруг выскользнула из рук и исчезла. Нет её!
Мишка открыл рот и круглыми глазами обвёл присутствующих, которые тоже круглыми глазами смотрели на него и боялись дышать.
В минуты особенного драматизма в рассказе, чтобы создать нужный эффект, Мишка тянул время, давая слушателям возможность глубже почувствовать сказанное, делал паузы, притом затяжные, закуривал или уходил отпить из-под крана, или что-то долго искал в карманах и не находил, или просил: «Дайте спичку, сигарета погасла».
— Ну что дальше? Куда лопата подевалась? — спрашивали ребята.
— Провалилась под землю. Посмотрели, а вглубь ведёт ход. Яма расширяется, как воронка, земля скатывается — шурх, шурх, шурш-ш… Ноги наши, значит, в дрожь, а хочется посмотреть, что там внизу, хоть и сердце заходит…
Слушатели облизывали пересохшие от волнения губы, а Мишка продолжал:
— Вы знаете Кешку Болдырева, он воевал, был в разведке, ему ни чёрт, ни дьявол не страшны, он и говорит Мухтар-аге: «Давай, Мухтар, гони за фонарём! Счас влезем, посмотрим…». Мухтар быстро сгонял, принёс фонарь и кусок верёвки на всякий случай. Разрыли малость отверстие, а там чего-то вроде ступенек… и очутились в склёпе.
— Где очутились? — перепросил Казанкин.
— В склёпе. Не понимаешь что ли?
— В склепе, наверно.
— Не перебивайте. Говори, дальше.
— Сухо там, потолок низкий, но стоять в рост можно. Посветили фонарем, а там гроб на ножках стоит. Знаете, такие столбики с медными шишечками… Мы как дунем оттуда.
— А чего испугались? Гроба?
— Да нет. На нас просто жуть напала.
— И Болдырев убежал?
— Он первым. После он говорил, что на войне ничего не боялся, а здесь оторопь нашла, и сердце холодом обдало…
— А теперь, где это место?
— Засыпали, — ответил Мишка, давая понять, что рассказ закончен.
И вот прошло четыре дня, а Мишка на работу не выходил.
— Сходили, навестили бы Никонорова, — вскользь как-то заметил Колосов. — Что-то задерживается, бедолага. Серьёзное, видать, случилось….
Собрались все за исключением Коли Мячика. Сказали об этом мастеру.
— А у тебя что? — воззрился он на Колю, придя в штамповку. — Понос или золотуха?