Муссон. Индийский океан и будущее американской политики

Каплан Роберт Дэвид

То, что здешние поборники прав человека именуют «погромом», началось 27 февраля 2002 г., когда в городе Годхра, чье мусульманское население многочисленно и через который проходят поезда, следующие из Гуджарата в Уттар-Прадеш, заживо сожгли 58 железнодорожных пассажиров-индусов. Мусульман, учинивших расправу, по всей видимости, разъярили издевательские насмешки других индусов, ранее миновавших Годхру по пути в город Айодхья (штат Уттар-Прадеш): там индусы устраивали демонстрации, требуя, чтобы вместо снесенной мечети, построенной в эпоху Великих Моголов, был возведен индуистский храм. Узнав о злодействе, националист-индус Нарендра Моди, незадолго до того назначенный верховным министром Гуджарата, тотчас объявил 28 февраля днем всеобщего траура. Погребальная церемония состоялась на улицах Ахмадабада, крупнейшего города в Гуджарате. «Это было недвусмысленным призывом к насилию, – пишет Эдуард Люс, индийский корреспондент Financial Times, в своей книге “Богам вопреки: странный расцвет нынешней Индии” [1], – после которого тысячи индусских боевиков учинили кровавую баню в Ахмадабаде и других гуджаратских городах. Мусульманские кварталы стали смертельной западней для обитателей». В разгар погромов верховный министр Моди процитировал третий закон Ньютона: «Действию всегда есть равное и противоположное противодействие».

Это заявление развязало убийцам руки. Целые толпы насиловали женщин-мусульманок; затем в горло жертвам и их детям вливали керосин и подносили пламя. Мужчин-мусульман заставляли смотреть на происходящее и лишь после этого предавали смерти. Цифры и некоторые подробности случившегося выглядят спорными. Некоторые источники говорят о 400 изнасилованных женщинах, 2000 убитых мусульман и 200 тыс. людей, оставшихся бездомными по всему штату.

Убийцы – опять же согласно некоторым источникам – носили ярко-желтые шарфы и шорты цвета хаки: униформу РСС, Раштрия Сваямсевак Сангх, или Организации национальных добровольцев, группы, главенствующей в индусском националистическом движении. Явились они вооруженные саблями и газовыми баллончиками. Погромщики запаслись избирательными списками, чтобы распознавать мусульманские дома. У них имелись даже адреса частных предприятий и заведений, принадлежавших мусульманам, однако скрытности ради записанных на имя индийских деловых партнеров. И Эдуард Люс, и влиятельный писатель Панкадж Мишра, и многие другие замечают: зверства столь основательно подготовленные, столь расторопно и согласованно учиненные, должны были совершаться по указанию и при содействии властей. «Несколькими неделями раньше провели розыски и опросы – установили места жительства мусульман, – говорит Прасад Чакко, заведующий Ахмедабадской неправительственной организацией (НПО) по правам человека. – Полиция была в сговоре с боевиками. Поговаривали: пусть найдется лишь повод, а уж люди дадут волю чувствам. Если не число убитых, то способы расправы свидетельствуют о геноциде, совершаемом по указанию правительства и при его поддержке».

И в самом деле, полицейские стояли поодаль, наблюдая за убийствами, а в некоторых случаях, по сведениям «Стража прав человека» (Human Rights Watch), подсказывали погромщикам, где живут мусульмане. Что до 200 тыс. людей, оставшихся без крова, то в штате Гуджарат власти не сделали ничего или почти ничего, чтобы помочь им или возместить понесенные утраты. Многие светские НПО держались в стороне, опасаясь навлечь на себя гнев индийского правительства. Мусульманские благотворительные учреждения – «Джамиат-э-Ислами», «Джамиат-Таблиг» и «Джамиат-Улема-э-Хинд» – создавали приюты для пострадавших. Эти же учреждения содействовали радикализации молодых мусульман, последовавшей за чудовищной резней. Позднее Моди, чье имя стало притчей во языцех по всей Индии, назвал поселки мусульманских беженцев «фабриками младенцев» [2].

«Эхо случившегося в 2002-м раскатывается годы спустя, поскольку в убийствах были замешаны власти штата Гуджарат и поскольку до сих пор никто публично не заявил, что раскаивается в содеянном», – рассказала в беседе со мной София Хан, руководительница местной исламской НПО. «Угрызений совести не наблюдается», – подтвердил Рамеш Мехта, бывший судья. Как спокойно разъяснил мне один из индусских активистов: «Если бы в Годхре не подожгли поезда, не случилось бы и погромов». Той же точки зрения придерживается, в частности, большинство образованных индусов, жителей Гуджарата. Индийские политические партии целыми десятилетиями использовали национальную и религиозную рознь себе во благо – вспомним хотя бы: партия Индийского национального конгресса разжигала ненависть к сикхам после того, как в 1984-м Индиру Ганди убил ее собственный телохранитель-сикх, – однако гуджаратские власти содействовали мусульманским погромам с особым цинизмом, почти не таясь. Теперь, сказала мне Джоанна Локхэнд, активистка, помогающая уцелевшим жертвам избиения, местные власти «отвергают самую мысль о том, чтобы призвать кого-либо к ответу и восстановить справедливость».

Еще вернее было бы сказать: эхо 2002-го доносится и поныне из-за того, что в годы, миновавшие с дней резни, верховный министр Моди преуспел на политическом поприще. Он не приносил никому соболезнований, ни разу не выразил ни малейшего сожаления о случившемся – и сделался героем индусского националистического движения. Моди неоднократно переизбирали верховным министром. Показная неподкупность Моди, почти механическая гладкость его работы и страсть «активно» руководить местной бюрократией привели к тому, что за последнее время Гуджарат сделался правительственным любимцем: в развитие Гуджарата государство вкладывает больше средств, чем в развитие любой другой индийской области. Посетить Синд, а после него Гуджарат – значит понять, отчего Пакистан остается государством-неудачником, а Индия превратилась в преуспевающую страну, способную простирать экономическую и военную мощь по всему региону Индийского океана. Возможно, это мое впечатление и не безошибочно, однако оно возникло в основном в то время, когда я изучал управленческие методы Моди.

На протяжении последних лет как индусы, так и мусульмане со всех концов страны хлынули в Гуджарат, чтобы получить работу на его расширяющихся фабриках и заводах. Гуджарат при Моди несколько напоминает Сингапур при Ли Куан Ю. Упоминая завораживающие ораторские способности Моди, развитию которых способствовала прошлая театральная карьера, кое-кто сравнивает гуджаратского верховного министра с Адольфом Гитлером. Моди не просто самая зловещая и опасная личность среди политиков сегодняшней Индии – Моди, быть может, единственная привлекательная личность среди них; первая, вышедшая на государственную арену с 1970-х гг., с времен Индиры Ганди.

Разумеется, Нарендра Моди – не Ли Куан Ю и не Адольф Гитлер. Он сам по себе и таков, как есть: новая гибридная разновидность политика – отчасти высокопоставленный чиновник с исключительными управленческими способностями, отчасти подстрекатель отребья, имеющий исступленных идеологических последователей. Он производит впечатление и вызывает беспокойство. Развитие средств массовой информации обернулось развитием стилей управления; и если в наступившем новом веке Барак Обама дает надежду миллионам людей, то предводители, подобные Моди, показывают, каким образом этот век способен расшататься: между представителями разных вероисповеданий возникают непробиваемые психологические преграды, покрытые лаком холодной бюрократической сноровки. Именно поэтому фигура Нарендры Моди столь важна: значительно отличаясь духовно от Махатмы Ганди, он предстает очень серьезным действующим лицом в повести об Индийском океане.

Руководители сплошь и рядом воплощают собой ту географическую, политическую и общественную среду, из которой вышли. Прежде чем пристальнее рассматривать характер Нарендры Моди и передавать содержание моей долгой беседы с верховным министром, разрешите описать Гуджарат, яркое миниатюрное подобие всей нынешней Индии – всего нынешнего мира, называемого Индийским океаном.

Гуджарат, по словам историка Двиджендры Трипати, «расположен исключительно удачно». Он лежит почти в центре индийско-океанского бассейна – и достаточно близко к Ирану и Аравийскому полуострову, чтобы очищать получаемую оттуда нефть и перепродавать ее на дальнейший вывоз. Благодаря двум огромным заливам – Качу и Камбею – Гуджарат имеет самую протяженную береговую линию и лучшие естественные гавани во всей Индии. Это огромное побережье глядит на запад – на Средний Восток и Африку, – а потому с незапамятных времен Гуджарат был землей торговли, куда отовсюду стекались несметные иноземцы [3]. Камоэнс пишет в «Лузиадах»:

Пред нами Кач; волною сокрушительной Встает вода полуденного моря, И входит в устье рек она стремительно И вверх несется, жителям на горе. А вот Камбея берег восхитительный. Богатством и красой друг с другом споря, Здесь города в довольстве процветают И вашего прибытья поджидают [4].

Гуджаратцы, отличные корабельщики, сделали Камбейский залив самым восточным торговым пунктом западного Индийского океана – и самым западным пунктом торговли с Ост-Индией [5]. Здесь, у западного индийского побережья, можно было увидеть и левантийские фелуки, и китайские джонки [6]. Гуджарат находился там, где несколько торговых систем сливались воедино [7]. Гуджаратские ткани, производившиеся в несметном количестве, находили сбыт везде – от Аравийского полуострова до архипелагов Юго-Восточной Азии, – а порты Гуджарата уже в Средние века сделались международными средоточиями торговли. В эпоху британского империализма гуджаратские дельцы продавали ткани йеменцам, а плату брали тамошней серебряной монетой, которой затем ссужали английских купцов, приобретавших йеменский кофе, – и таким образом получали в итоге двойную прибыль [8]. Эту практическую жилку и пристрастие к новшествам дополняло, а впоследствии вытеснило стремление отправляться на поиски приключений. На заре XIX в. обширные гуджаратские общины, большей частью состоявшие из шиитов-измаилитов, появились в Маскате, Адене, Восточной Африке, на острове Ява и т. д. Особенно много было их в Малакке и Занзибаре [9]. То обстоятельство, что Ганди начал юридическую и политическую карьеру в Южной Африке, а не в Индии, вполне соответствует исконному гуджаратскому обычаю пускать корни по всем побережьям Индийского океана. Позднее, когда из-за горизонта поманили пальцем Соединенные Штаты и визовые ограничения стали менее жесткими, гуджаратцы хлынули к американским берегам. Они становились в США кем угодно – в том числе владельцами мотелей и компьютерными магнатами Кремниевой долины, расположенной к юго-западу от Сан-Франциско. Примерно 40 % индийских иммигрантов, обосновавшихся в Нью-Йорке, – гуджаратцы. Среди них заметен род Патэлей – сельских чиновников, которые в XIX в. приобрели достаточно земли, чтобы стать помещиками, затем отправились в Африку, а позже достигли Соединенных Штатов, ища новые коммерческие возможности.

Вера – индуистская и ислам – обращалась орудием разветвленной торговли, создавала общественные и культурные рамки для совершения выгодных сделок. На самой гуджаратской почве глубоко верующие и всецело различные этнические и религиозные сообщества легко и просто сосуществовали в атмосфере космополитизма. Заметим: хотя государство ведет Индию по пути компьютерного управления делами и растущей экономической свободы, оно также насаждает, например, жесточайшие пищевые ограничения. На родной земле Ганди, в Гуджарате, официально запрещено всякое спиртное, а вегетарианство (один из итогов джайнистского религиозного влияния) распространено здесь больше, чем где-либо еще в Индии. Гуджаратские индусы отрицательно смотрят на употребление мяса, полагая, что этот обычай занесен позднесредневековыми моголами – мусульманскими завоевателями, явившимися из Средней Азии.