Муссон. Индийский океан и будущее американской политики
Шрифт:
Глава 17
Занзибар: последний рубеж
От Сомали до Южной Африки простирается 6500 км африканского побережья – западный рубеж и предел Индийского океана. Там преобладают мусульманская вера и язык суахили. Если Пунтландия и ее окрестности неумолимо наводят на размышления об африканском хаосе, то лежащий южнее Занзибар заставляет думать о грядущих возможностях, открывающихся перед Африкой. Долгие века остров Занзибар – «земля чернокожих» по-арабски, – лежащий невдалеке от берегов Танзании, был одним из главных средоточий индоокеанской торговли и культуры – тиглем, где сплавлялись воедино исламская и индийская цивилизации. Под конец Средневековья любой мусульманский богослов из Гадрамаута в Йемене чувствовал бы себя на Занзибаре так же привольно, как и в Индонезии. На заре XIX в. сотни фелук теснились в занзибарской гавани, переполненные паломниками-хаджи, груженные опиумом и гашишем, кофе, рыбой, слоновой костью, кожами, серой амброй, воском, маисом, сорго, гвоздикой, красным перцем и другими пряностями. Для оманских султанов, правивших Занзибаром, он был не просто океанским портом, но, по словам историка Ричарда Холла, «средоточием обширной торговой империи, чьи щупальца протягивались в глубь Африки», достигая кенийских нагорий, Великих африканских озер и Восточного Конго [1]. Таким средоточием Занзибар оставался до XX в. В один из мартовских дней 1937 г. Алан Вилльерс насчитал 50 фелук, бросивших якорь на занзибарском рейде, – 34 были арабскими, остальные пришли с Коморских островов, из Индии, из близлежащей Сомали [2].
В первую ночь, проведенную на острове, я проснулся перед рассветом, разбуженный грохотом ливня, свергавшегося на заржавленные, гулкие железные крыши Каменного города – древнего занзибарского сердца. Я снимал две комнаты у друга, обитавшего близ базара, где торговали маниоком. Стоя на балконе, украшенном незамысловатым чугунным литьем и снабженном деревянными перилами, при желании я мог коснуться противоположной уличной стены, выбеленной известью. Узенькая улица извивалась, точно змея. Комнаты мои были увешаны вездесущими восточными коврами, широкую старинную кровать покрывала москитная сетка, окна пестрели цветными стеклами, деревянная мебель тускло поблескивала медной и бронзовой отделкой: непринужденное и безыскусное смешение арабской, индийской и персидской эстетики. Когда совсем рассвело, я поднялся в чайную: так звалась открытая площадка на крыше дома, увитая бугенвиллеей и продуваемая неугомонными морскими ветрами. Оттуда открывался головокружительный вид на Каменный город. Из-под косых крыш повсюду проглядывала каменная кладка, давшая этому лабиринту несметных улочек его имя: камни скрепляли смесью известкового раствора, глины и песка, потом белили известью. Повсюду высились минареты, возведенные в могольском стиле, с причудливыми арками и шелушащимися, обветренными шпилями, напоминавшими о французских соборах конца XIX в. Я рассмотрел и тоненькие – издали казавшиеся не толще карандашей – чугунные колонны Дома чудес: дворца, выстроенного в 1883-м для оманского султана Баргаша ибн-Саида в стиле викторианском, промышленном и одновременно тропическом. Среди Каменного города, столь обильного железом и ржавчиной, Дом чудес не просто являл собой живописное зрелище: он был символом неистребимости. Я устремил взор на море. Сухогрузы, аутриггеры, долбленки и дощаники сновали по молочно-аквамариновым водам – водам столь невероятного оттенка, что мерещилось: передо мной ожившая акварель, а не соленый простор Индийского океана.
Стоя рядом со мной и водя пальцем из стороны в сторону, указывая на дом за домом, Эмерсон Скинз – мой друг, американец, проживший в Каменном городе 22 года, – перечислял соседей: индусы, пембийцы (жители соседнего острова Пембы), индийские мусульмане, йеменцы, персидские шииты, шииты-двунадесятники (эти приехали из Пакистана), мусталиты (гуджаратские выходцы, еще одна шиитская ветвь), оманцы, гоанцы, снова мусталиты, африканцы, ширазцы, опять африканцы и обитатели Коморских островов. «Занзибар, конечно, Африка; но только другая Африка. Это еще Аравия и Персия – но другая Аравия и Персия. Вдобавок это Индия – но другая». Так говорил Измаил Юсса, мой занзибарский приятель, приплывший на остров с гуджаратских берегов, от Качского залива. Со всех концов океана стеклись они сюда, объединяемые сначала исламом, а впоследствии и языком суахили, который изобилует гортанными арабскими звуками и заимствованными арабскими словами, а его грамматика, свойственная языкам группы банту, способствует общению живому и ясному [75] .
75
25 % лексикона суахили составляют заемные арабские слова с незначительной примесью выражений, взятых из персидского (фарси) и кушитских языков, а также из хинди.
Тысячу лет назад вслед за туземцами-африканцами от иранских берегов на Занзибар явились ширазцы. В те дни Занзибар – главным образом благодаря северо-восточным муссонам – уже посещали купцы со всего света, даже из далекого Китая. Ширазцы были не просто персами: они представляли арабское меньшинство, обитавшее в городе Ширазе, и, возможно, спасались бегством от персидского гнета. Первыми западными пришельцами на Занзибаре стали португальцы, шнырявшие вдоль побережья Восточной Африки с конца XV в. – со времен Васко да Гамы. Они принесли с собой и начали выращивать неизвестные до того островитянам маниок и маис. Тогда же португальцы соорудили часовню – оманцы, торговавшие на Занзибаре китайским шелком, снесли ее в начале XVIII в. Камни разваленной часовни пошли на строительство крепости. Каменный город, являющийся взору ныне, – детище оманского зодчества, однако налицо сильное индийское влияние.
Занзибар и, в частности, Каменный город оставались до XIX в., как выразился польский журналист Рышард Капущинский, «зловещей, темною звездой» работорговли [3]. Сотни, даже тысячи рабов, укрощенных годами неволи – мужчин, женщин и детей, – бродили по каждой улице бок о бок с другими рабами, только что доставленными из глубин Африки: полуобезумевшими и полумертвыми от побоев и голода. Смотреть на них было все равно что «заглядывать в иную эпоху, в иной мир», печально пишет историк и журналист Алан Мурхэд о Занзибаре XIX в., когда экспедиции Ричарда Бертона и Джона-Хэннинга Спика отправлялись на поиски нильских истоков с этого острова [4]. Поэтому, как бы ни очаровывал нас остров Занзибар, скажем сразу: кое-где по нему скитаются угрюмые призраки минувшего. Главным и наихудшим злом была работорговля: и первородный грех, и насущный хлеб Оманской империи.
В отличие от островных греческих селений – милых и уютных, – Каменный город кажется просоленным океанскими ветрами, грубоватым, запущенным, суровым, изнуряющим людские чувства памятником, воздвигнутым в честь самой истории, отчасти пугающим городом, где легко заблудиться и затеряться, особенно ночью. Бродя по утренним улицам, когда женщины быстрыми и ловкими ударами веников разметают лужи, оставленные полночным дождем, я всего пристальнее разглядывал входные двери, сработанные тщательнее и более насыщенные памятью, чем сами здания. Жоан Батист да Сильва, художник из португальского Гоа, лежащего на западе Индии, большую часть жизни провел в Каменном городе. Он читал мне двери вслух, точно книги – причем разъяснял все недомолвки, оставленные между строк. Вот простая, квадратная оманская дверь из мангового дерева, усеянная большими чугунными нашлепками. Вдоль верхнего поперечного и боковых брусьев дверной коробки вырезаны рыбьи чешуйки, символ плодовитости, и цветы лотоса, означающие богатство и власть. Геометрический орнамент говорит о математике – и, следовательно, мореплавании. Изображения канатов уточняют: о мореплавании на торговых фелуках. Заключаем: здесь было жилище богатого и многодетного оманского купца.
Гуджаратские двери слажены из тиковых досок, сколоченных воедино толстенными гвоздями. Эти двери имеют полукруглые притолоки и разделены на прямоугольники, заполненные замысловатой резьбой: подсолнухами, лепестками, листьями. Каждая секта красила свои двери в особый цвет. Если индийские двери преимущественно квадратны и покрыты растительным орнаментом, то двери арабские – зачастую из роскошного красного или чуть менее роскошного хлебного или тутового дерева – изрезаны вязью священных изречений. Персидские и белуджские дверные коробки снабжены с боков подобиями деревянных колонн – своего рода неоклассика. Двери коренных африканцев ниже прочих и раскрашены особо цветисто.
Дыхание каждого утра веяло запахами душистого базилика, челнобородника, жасмина, гвоздики, мускатного ореха, корицы и кардамона. Ямс и маниок, выложенные на баразах (каменных скамьях) для продажи, казались окаменелостями. Баразы ставили главным образом для того, чтобы посидеть на них бок о бок и вволю посплетничать, подкрепляясь время от времени глотком доброго оманского кофе. Поутру на этих скамьях уже почти негде было присесть. У каждого местного обитателя есть своя излюбленная бараза – и вовсе не обязательно ближайшая к дому. Мужчины покрывают головы круглыми вязаными шапочками (кофия) и носят народные оманские одеяния, именуемые на Занзибаре канзу. Женщины облечены в ханга (цветастые хлопковые платья в африканском духе). Занзибарское утро дышит прозрачным уютом, все вокруг излучает спокойную, тихую доброжелательность – и это незабываемо…
Пальмовые и тамариндовые листья со свистом полоскались на ветру. Я приметил буддийское святилище и персидские бани, выстроенные согласно римскому образцу и окруженные 53 мечетями. Чернокожая женщина в кричаще пестрой ханге пекла индийский лаваш и готовила средневосточный фалафель – бобовые шарики, – одновременно поджаривая маниок. Занзибар – «всемирная деревня» в миниатюре. Здесь глобализация кажется естественной функцией человеческой природы – ей требуется лишь немного технологий, чтобы дело двинулось.
С глобализацией приходят и присущие ей неурядицы, порождаемые избыточным сближением различных культур и цивилизаций. Даже на Занзибаре не все ладно. Блистательное смешение рас и обычаев, представшее моему взору, было на деле только остатками прежней жизни. Всякий, видавший Занзибар до того, как он обрел в 1963-м независимость от Великобритании, неприятно поразился бы однотонной городской скуке. Мое собственное впечатление оказалось благотворным лишь оттого, что я попал на остров впервые.