Муссон. Индийский океан и будущее американской политики
Шрифт:
В самом деле, американцы склонны толковать демократию слишком «юридически», только в понятиях законодательства и выборов. Возможно, чересчур большое значение придается самому акту голосования – а это способно скорее отвращать от американского примера, чем делать его привлекательным. Для некоторых обществ – и для средневосточного в частности – демократия сводится к дружелюбному совещанию правителя с подданными, а не к официальному процессу. И где была бы Америка на Среднем Востоке, если бы не монархи Омана, Иордании и Марокко, не говоря уже о прочих недемократических правителях, которые все же борются с экстремистами, враждебными Западу? Будущее американского могущества зависит от того, сможем ли мы понимать исторический опыт других народов, а не только свой собственный. Благодаря собственной – в общих чертах счастливой – истории американцы верят в «единение добрых начал» и полагают, будто все хорошее берется из одного и того же источника, будь то демократия, экономическое развитие или общественные реформы [9]. Но вот Оман демонстрирует: монархия, которую американцы считают безусловно скверным общественным устройством, способна приносить добрые плоды.
Оман доказывает: если для Запада главная и самодовлеющая цель – демократия, то на Среднем Востоке главная цель – справедливость, утверждаемая посредством религиозной и племенной власти, сосредоточенной в руках султана. Кроме того, оманцы понимают: слава богу, мы – не Саудовская Аравия, где монархия действует непривлекательно и угнетает подданных; благодарение богу, мы – не Йемен, похожий на Дикий Запад из-за частично демократического племенного безвластия; и, слава создателю, мы – не Дубай, ибо мы действительно существуем.
Любопытно: Оман столь безмятежен еще и потому, что в стране процветает ибадитская разновидность ислама – не суннитская и не шиитская. (Очаги ибадитского вероисповедания существуют также в Северной и Восточной Африке.) Хотя между ибадитами, склонными к «анархической демократии», в предшествующие эпохи царил раздор, само ибадитское вероисповедание, подобно многогранному бриллианту, способно также побуждать к примирению, отвращать от вражды, подчеркивать важность спокойного достоинства. Этой вере в известной степени присуща невозмутимость буддизма, несовместимая с призывами к священной войне, джихаду, – и поэтому не многие ибадиты-«диссиденты» привлекаются на государственную службу. Ибадитское вероисповедание – как и дишдаша, и тюрбаны, и усыпанные алмазами кинжалы, и традиционная архитектура – еще один фактор, помогающий сплотить нацию воедино.
Наличие умеренно обширных нефтяных и недавно открытых газовых месторождений также способствует политическому и общественному спокойствию в Омане. Султан регулирует экономику посредством консервативного финансового и бюджетного планирования: бюджеты рассчитываются в согласии с заниженными ценами на нефть (относительно мировых цен), чем обеспечивается необычайно высокий платежный баланс. Сам же султан живет далеко не так богато, как многие американские чиновники либо деловые люди. Его дворцы достаточно скромны; а за высокопоставленными оманскими чиновниками не тянутся армады лимузинов и реактивных воздушных лайнеров. Избыточной роскоши, присущей прочим богатым нефтью государствам Персидского залива, здесь не водится.
Этот свойственный султану такт, обнаруживающийся в том, что правит он со сдержанностью и не желает играть заметной роли на мировой сцене – напоминая скандинавских премьер-министров, «довольствующихся малым», и составляя прямой контраст напыщенным правителям вроде иранца Махмуда Ахмадинежада и венесуэльца Уго Чавеса, – может свидетельствовать: султан чувствует себя уязвимым. Само невероятное, совершенное спокойствие Омана, вероятно, пойдет на пользу стране уже оттого, что такая страна не привлекает к себе внимания в регионе.
Однако ныне султан стоит перед лицом некой расплывчатой угрозы своему правлению: ускорившимися переменами, способными покончить с относительной изоляцией Омана. Половине местного населения не исполнилось еще 21 года. Все больше и больше молодых людей носят западную одежду и кепки-бейсболки. Страховые взносы за торговое мореплавание в пределах Персидского залива повысились, возить нефть через Ормузский пролив становится невыгодно и небезопасно. Между гаванями Омана и Дубая возникают новые транспортные связи, не ведущие сквозь пролив, – и дерзкая модель развития, свойственная Дубаю, распространяется в Омане быстрее прежнего. И, хотя в этом регионе дубайскую модель развития часто осуждают за излишнее «низкопоклонство перед Западом», она, подобно самой глобализации, обладает коварной притягательной силой. Отчасти для того, чтобы дать работу всей вышеупомянутой молодежи, отчасти для того, чтобы разнообразить экономику, султанат ныне вынужден поощрять массовый туризм, усеивая девственное прежде побережье курортными поселками для отдыхающих европейцев – которые, в свой черед, повлияют на тщательно сберегаемую традиционную культуру Омана.
Эти болезненные перемены станут вполне очевидными, когда султан, по слухам, страдающий диабетом, перешагнет рубеж семидесятилетнего возраста, не имея престолонаследников. Можно лишь надеяться на то, что и султанская семья, и племенная знать обсудят вопрос между собой и назовут подходящего кандидата. Никто в Омане не предлагает общенациональных выборов, хотя весь процесс, посредством которого будет назван следующий султан, по самой природе своей требует совещаний – и оттого демократичен. Оман отнюдь не просто втиснуть в узкие рамки вашингтонских политических дебатов, за которыми кроется власть отдельных личностей в условиях массовой демократии. Но и безоглядно отвергать демократию нельзя. Предельное сосредоточение власти в одних руках, свойственное Оману, благотворно, лишь если руки принадлежат сильному и просвещенному правителю. Но что случится, если – или когда – власть перейдет к человеку менее сильному и просвещенному? Тогда предельная централизация власти обернется бедой. В недемократических государствах, подобных Оману, дела сплошь и рядом обстоят хорошо, пока жизнь движется гладко, – но, когда перед такими государствами встают проблемы, население – особенно молодежь – делается беспокойным. Когда я был в Омане, числясь гостем правительства, то подобно всем знакомым специалистам по Среднему Востоку был приятно удивлен достижениями местного относительно малоизвестного, добродушного правителя. И все же Оман породил во мне беспокойство. Уж больно хорошо выглядело все вокруг – чересчур хорошо. Но я внимательно прислушивался к демократии, зашевелившейся в Иране и Бирме, вернувшейся в Бангладеш, и – несмотря на то что в этом отношении у арабского мира очень скверная слава – почувствовал: продолжающееся экономическое развитие в конце концов породит более свободные общества повсюду. Этого требуют информационные технологии наравне с возникающей глобальной культурой. Как примет Оман эти вынужденные перемены? Следующие несколько десятилетий могут сделаться для страны менее безмятежными, чем текущее.
С правительственной точки зрения, которую изложил мне министр религиозных даров и пожертвований Абдулла бен-Мохаммед аль-Сальми, вопрос коренится в отношениях между племенной и правительственной властью. То есть, объединяя ибадитский имамат, находящийся в пустыне, с прибрежным султанатом, страна ставит великий демократический эксперимент.
Нет лучшего символа для сочетания местной патриархальности с космополитизмом Индийского океана, чем построенная к 2001 г. мечеть султана Кабуса в Маскате. В других странах, управляемых единолично, такая постройка легко могла бы выродиться в памятник не вере и культуре, но гнетущей диктаторской власти. Мечеть воплощала бы не эклектику, но манию величия.
Мне вспоминаются мечеть Саддама Хусейна в Мансурском районе Багдада и Дом республики, возведенный в Бухаресте по приказу румынского диктатора Николае Чаушеску. Строительство обоих зданий было доведено только до середины, когда упомянутых правителей низвергли. Оба здания – архитектурные чудовища исполинских размеров, угнетающие своими громадами все вокруг. По сути, они задумывались как сооружения, фашистские по духу. Мечеть Кабуса – совсем иная. Пусть она по-настоящему велика (периметр ее основания – 1000 x 850 м, а главный минарет возносится на 100 м), но, откуда ни глянь, у мечети правильные, почти уютные пропорции, ненавязчиво излучающие дух изящной монументальности. Двинуться через ее двор и вдоль обходных галерей, пройти под остроконечными сводами арок, вытесанных из песчаника столь изысканно-тонко, что кажется, будто их нарисовали на бумаге росчерками быстрого и верного карандаша, – это значит совершить в своем воображении путешествие из одного конца исламского мира в другой: от Северной Африки до Индостана; это значит мельком заглянуть по дороге в Среднюю Азию, а на Иранском нагорье задержаться надолго. Остроконечные, как бы парящие в воздухе своды напоминают об Ираке. Ярусы и балконы-шерефы на минаретах повествуют о старом Каире; поразительно сложные узоры и крашеные окна заставляют нас мыслить об Иберии и Магрибе, а резные деревянные потолки – о Сирии; керамические плитки приводят на память мечети в Узбекистане и Хиджазе (запад Саудовской Аравии); черно-белые каменные галереи говорят о Египте времен мамелюков; темно-желтый песчаник повествует об Индии (откуда его и привезли); ковры, тканные вручную, и мозаика, изображающая цветы, шепчут нам об Иране. Здесь, под резным и золоченым куполом, который вызывает раздумья о дерзком абстрактном модернизме XXI столетия, сливаются воедино образы греческой Византии, Сефевидского Ирана и Могольской Индии. Здесь прославляется не столько сам Оман, сколько место, занимаемое Оманом в культурном и художественном континууме, простирающемся на тысячи километров отсюда во всех направлениях. Здесь самое главное – красота и соразмерность, а не восхваление владыки-строителя, которого здесь видят лишь изредка. И, хотя перед нами молитвенное сооружение – мечеть! – сам дух этого места явно приветствует каждого: добро пожаловать, весь белый свет! Здесь веет океаном, а не пустыней.
Но и этот благотворный дух, этот плод средневековой исламской торговли и других извечных соприкосновений с иными народами – дух, нашедший себе странное воплощение в XXI столетии в лице султана Кабуса, не способен, разумеется, помешать превращению океана в зону конфликта или соперничества между великими державами. А с точки зрения этих держав Оман приобретает все большее значение.
Хотя влияние Омана и уменьшилось в эпоху котла и пара, он постепенно возвращает его себе при помощи обновленных и расширенных торговых портов. Уже издали, за десятки километров, из безжизненных дофарских песков заметны скопления высоких портовых лебедок в порту Салалы. Старинный городской центр Салалы, с обширными рынками под открытым небом и многочисленными харчевнями, источает пряный полуафриканский аромат, присущий близлежащим йеменским городам по другую сторону границы. Но этот Салала становится крупнейшим, всемирно важным перевалочным пунктом для компании A. P. Moller-Maersk, одной из самых больших фирм, занимающихся перевозкой грузов в контейнерах [18] . Похожее расширение произошло и в Сохаре, на другой оконечности Омана. Сохар был родиной Синдбада-морехода и Ахмеда ибн-Маджида; теперь в Сохаре осуществляется один из величайших всемирных проектов портового развития. А еще Сохар – один из крупнейших морских и промышленных центров с капиталовложениями, превышающими 12 млрд долларов. Сохарский порт способен принимать суда-контейнеровозы, имеющие осадку 18 м. Сохар гордится своими комплексами нефтехимических, металлообрабатывающих и снабженческих предприятий.
18
Более известная как Maersk Sealand, датская фирма.