Музей моих тайн
Шрифт:
Ему казалось, что он спит уже много часов под холодным белым одеялом, хотя на самом деле он потерял сознание лишь на несколько секунд. Открыв глаза, он увидел двух мальчиков и старика. Они обступили его — у старика было ружье, нацеленное в голову Эдмунду, а у мальчиков палки. Эдмунд закрыл глаза и стал ждать выстрела, но вместо этого его подняли и понесли, замотав в кокон парашютного шелка. Старик все это время что-то говорил по-немецки, и Эдмунд жалел, что не понимает. Эдмунду было не больно — через рану в руке из него уже вытекла почти вся кровь, и он мог думать только об охватившем его умиротворении, да еще удивляться, почему не слышно шума горящего самолета, который
Дорин О’Догерти узнала о смерти сержанта Эдди Доннера только через полтора месяца, когда попыталась передать ему весточку через начальника авиабазы. В ту ночь она плакала, пока не забылась сном. Начальник авиабазы очень вежливо сообщил ей по телефону, что экипаж не вернулся из боя (хотя, если совсем точно, Мориса Дайти подобрали, и он провел остаток войны в лагере для военнопленных, а сейчас вышел на пенсию и любит копаться в огороде). Дорин хотела было ему рассказать, но чем бы он ей помог? Дорин была с Эдмундом только два раза и даже не помнила толком, как он выглядит, сверх того, что помнили все, — светлых кудряшек и голубых глаз. Но она помнила, как крепко он сжимал ее в объятиях, какая нежная у него была кожа и как пахла — странной смесью карболки, табака и травы, и казалось совершенно ужасным, что человек, который был таким живым, теперь мертв. Еще ужаснее было, что она носит его ребенка, и она расплакалась еще сильней, потому что ей было очень жалко себя. Когда ребенок родился, Дорин О’Догерти отдала его на усыновление и уехала в Лидс, где вышла замуж за муниципального чиновника по имени Редж Коллиер, а потом узнала, что детей у нее больше не будет.
Когда женщина из агентства по усыновлению приехала в родильный дом в Йорке забирать ребенка Дорин, та попрощалась с новорожденной дочерью, утешая себя, что ребенку так будет гораздо лучше, а сама она когда-нибудь потом нарожает себе еще детей, чтобы закрыть зияющую дыру в середине. Женщина из агентства взяла девочку у Дорин, улыбнулась и сказала:
— Какой прелестный ангелочек.
Глава десятая
1966
Свадебный перезвон
— Лавка!
Банти нагружена магазинными пакетами, как бездомная бродяжка, что все свое таскает с собой. У нее столько пакетов, что она не видит, куда идет, и вваливается в дверь Лавки, едва не сбивая по пути стенд слуховых аппаратов. Она со вздохом облегчения падает в ближайшее инвалидное кресло и сбрасывает туфли.
— Там просто убийство какое-то, — сообщает она.
Убийство произойдет здесь, в Лавке, когда Джордж узнает, сколько денег потратила Банти.
— Что за дрянь ты накупила? — спрашивает Джордж, когда она выуживает шляпу и водружает ее себе на голову.
Шляпа обтянута атласом цвета зеленого горошка и похожа на барабан. Джордж в ужасе взирает на шляпу-барабан:
— Зачем тебе это?
— Тебе не нравится?
Банти вращает головой, точно как когда-то Попугай. По тону ясно, что ее ни в малейшей степени не волнует, нравится ли Джорджу шляпа. Банти извлекает из ниоткуда пару туфель:
— Правда замечательные?
Туфли чудовищно узкие, на высоченных шпильках, того же оттенка зеленого цвета, что и шляпа. С первого взгляда ясно: их наденут ровно один раз и больше никогда носить не будут. Банти с упорством Золушкиной сестры впихивает ногу в туфлю.
— Можно пальцы отрезать, — услужливо подсказываю я.
Куча еще не распотрошенных пакетов у ног Банти намекает, что, возможно, она купила и другие вещи, которые носят ниже головы, но выше ступней. Она возится в небывало огромном пакете из универсального магазина Лика и Торпа.
— И-и-и!.. — произносит Банти голосом фокусника на сцене. — Та-да-да-дам!
И извлекает платье и пыльник — из одинаковой материи, тяжелого переливчатого искусственного шелка, цветом как суп-пюре из зеленого горошка.
— Зачем это? — с болью спрашивает Джордж.
— На свадьбу, конечно. — Банти прикладывает платье к себе — сидя, как инвалид. И обращается ко мне: — Что скажешь?
Я вздыхаю и качаю головой в немой зависти и тоске:
— Очень красиво.
(Выдержки из школьного табеля Руби Леннокс за летний семестр 1966 года: «У Руби подлинный сценический дар… Руби была звездой школьной театральной постановки».)
— Свадьбу? — Джордж совсем растерялся. — Чью свадьбу?
— Теда, разумеется. Теда и Сандры.
— Теда?
— Да, Теда. Моего брата, — объясняет Банти, поскольку Джордж по-прежнему непонимающе глядит на нее. — Теда и Сандры. Их свадьба назначена на субботу. Только не говори мне, что ты забыл.
— На эту субботу? Но… — Кажется, Джорджа сейчас постигнет небольшой апоплексический удар. Он трепыхается и брызгает слюной: — Ведь в эту субботу финал кубка мира!
— И? — говорит Банти, вмещая в один звук тяжелый груз презрения, равнодушия и намеренного непонимания, не говоря уже о неприязни, вскормленной двадцатью годами брака. Богатство оттенков ее интонаций привело бы в замешательство и китайца, виртуозно владеющего мандаринским диалектом.
Джордж потрясен до потери дара речи.
— «И»? — повторяет он, глядя на Банти так, словно у нее только что выросла вторая голова. — «И»?
Это может продолжаться бесконечно. Я вежливо кашляю:
— Кхм.
— У тебя что, кашель? — обвиняюще спрашивает Банти.
— Нет, но мне надо обратно в школу…
Сейчас понедельник, время обеда, и Дженис Поттер уговорила меня расписаться вместе с ней в журнале отсутствия (нам разрешают покидать школу только парами, при условии, что мы будем цепляться друг за дружку изо всех сил — на случай, если нас изнасилуют, ограбят или мы потеряемся). Дженис нужно было в Музейные сады — курить и обжиматься с бойфрендом. Я осталась неприкаянно торчать у ворот, и в конце концов меня, как обломок кораблекрушения, принесло в Лавку.
Банти вдруг роняет сумки, вскакивает с кресла, как иллюстрация лурдского чуда, кидает мне на ходу «Присмотри за Лавкой!» и тащит растерянного Джорджа «помочь ей выбрать» (то есть оплатить) подарок для Теда и Сандры.
И вот меня бросили «присматривать за Лавкой» — иногда я чувствую себя как Банти, и эта мысль меня глубоко тревожит (это еще слабо сказано). Стану ль я красивой? Стану ль я богатой? Мне четырнадцать лет, и я уже чувствую, что «больше не могу». Банти начала пользоваться этим выражением, лишь когда была вдвое старше меня теперешней. Ныне я — единственный ребенок, со всеми преимуществами (деньги, одежда, пластинки) и недостатками (одиночество, изоляция, гнев) этого состояния. Банти по-прежнему перебирает нас всех, прежде чем добраться до меня («Патриция, Джиллиан, П… Руби, как тебя там?»). К счастью, теперь я знаю, что все матери так делают, если у них больше одного ребенка: миссис Горман, мать Кейтлин, вынуждена произносить длинную литанию («Билли-Майкл-Дорин-Патрик-Фрэнсис-Джо…»), чтобы добраться до «Кейтлин-или-как-тебя-там».