Музей заброшенных секретов

Забужко Оксана Стефанивна

— И ты уже тоже ложись, папа. Оставь эту тетрадь на завтра.

— Ум-мгу…

Но он, конечно, не выдержит, засядет сейчас ее перечитывать — свежим глазом выклевывая теперь из кучи бабушкиных сокращений «А. О.» — «Адора», как горящую лампочку в мертвой гирлянде: вот так, лампочка за лампочкой, глядишь, что-то и высветится… Лялюшин метод.

— Спасибо, что позвонил.

Вот расчувствовался старик.

— Да ну… Это ты прости, что не так часто, как хотелось бы, звоню. Такая запарка сейчас на работе…

Ох, знал бы ты, папа, какая!..

— Конечно, разве я не понимаю, — бубнит он. — Такие дела… Ничего не поделаешь, — и, словно отважившись наконец, выдыхает из самой глубины, где-то аж животом уже: — Приходится, сынок, зарабатывать копейку, раз отец ничего не нажил!..

И такая запекшаяся, застарелая горечь прорывается в этом — как годами приглушаемая боль поражения, — что и меня прошивает до живого, аж воздух втягиваю с зубным свистом:

— Папа, что ты за глупости говоришь?! Неужели думаешь, что я ждал от тебя каких-то капиталов?..

И как тебе удалось, хочется у него спросить, сохранить до твоих лет этот непоколебимый старогалицкий норматив: мужчина должен обеспечить семью!.. Странные люди, ей-богу, —

можно подумать, что не в рабовладельческой державе прожили лучшие годы, не в Совке нерушимом, а где-то в Швейцарии или, в крайнем случае, в той самой довоенной Польше, где за заработанные виллы еще могло быть не стыдно, потому что они и правда могли быть заработанные, а не наворованные… И как это можно было сочетать — пятьдесят лет ждать, когда распадется Совок, и в то же время верить, будто в нем человек может и дальше жить по стандартам деда Амброзия: мужчина обязан обеспечить семью! — и при этом не скурвиться? Я мог бы еще добавить, что слишком хорошо знаю, кто и каким способом в его поколении сумел «нажить» своим детям капиталы, — с этими детьми бывшей совноменклатуры, нынешними политиками, госчиновниками и — реже — директорами банков (это уже кто посмышленей!) я встречаюсь куда чаще, чем он в состоянии представить, потому что они-то и составляют большую часть моей клиентуры: это они, вооруженные первыми крадеными капиталами, первыми и начали коллекционировать то, что когда-то было собственностью моих предков, и сколько бы я ни успокаивал сам себя, что коллекция, кому бы она ни принадлежала, — это всегда коллекция: способ сохранения вещей, которые иначе пропали бы, а самые ценные оказались бы за границей, и пока страна, из которой веками выносили все, что можно, как в открытую дверь, не научилась ценить свое наследие, я по щепочке, по крупиночке, как муравей, все же помогаю удержать и сберечь то, что еще уцелело, — тем не менее вопреки всем моим самоутешениям, эта клиентура — самая неприятная часть моей работы, и я стараюсь мысленно отделять коллекции от их собственников, пополнять коллекции ради самих коллекций, просто «чтобы было», — он что же, думает, я на него в обиде, что он в свое время не пошел на сотрудничество с КГБ, не зажирел, не накрал и не обеспечил мне этим возможность сейчас заниматься физикой, а не «зарабатывать копейку»?.. Но что-то я не припоминаю среди наших физиков деток совковой «элиты», а если кто и был — давно свалили из науки, рубят бабло по «Газпромам»-«Нефтегазам», аж дым коромыслом!.. Да, боже мой, много чего еще мог бы я ему сказать, только бы он не чувствовал себя виноватым в том, что, честно прожив жизнь, не смог обеспечить сына, потому что никакой его вины в этом нет, это уже ни в какие ворота… Но в трубке, как бетонная дамба, встает стена глухого и упрямого отцовского молчания — того, которое заранее отбивает все возможные контраргументы: никакие мои слова до него не долетят. Все, что скажу, будет слишком мелко. Неважно, что я не ждал от него капиталов, — в собственных глазах он не выполнил тех обязательств, которые сам на себя взял. И эту закаменевшую боль я в нем ничем не разобью.

И я отступаю.

— Ты бы меньше курил, папа, — только и говорю.

— Не боись, — отзывается он неожиданно бодро, видно обрадовавшись перемене темы: — Меня еще так легко не возьмешь!

— Ага, скажешь… Мне даже по телефону слышно, что у тебя в груди, как дедушка говорил, «орган играет»…

Мы перебрасываемся еще несколькими бытовыми репликами — затухающие колебания, экспоненциальный процесс… Он прав, пора в люлю. Сейчас, чувствую, я вырублюсь, едва голову до подушки донесу, как до этого Лялюшка. И буду спать как камень, без сновидений.

— Скажи Дарине, — напоминает папа на прощание.

— О чем?

— Да про того Адриана!

— А… Конечно, скажу.

— Ну спокойной ночи. Будьте там мне здоровы.

— И ты тоже. Спокойной ночи, папа. Хороших снов.

Щелк.

Пи-пи-пи-пи…

Сижу, держа в руках погасшую трубку, и смотрю на нее, словно жду чего-то еще. В голове выныривает (последним пузырьком кислорода, поднятым со дна от упавшего камня): если у меня когда-нибудь будут дети, я предпочел бы девочку — им все-таки легче…

Айда, парень, на боковую, тебе еще завтрашний день нужно выдержать… То есть уже сегодняшний.

И послезавтрашний… И после-послезавтрашний тоже.

Так. И как же мне теперь встать?

Из цикла «Секреты».

Без названия \Untitled\ Онne titel \

Sans titre

— Откуда это у вас? — спрашивает Дарина.

— Что? — пугается Кукушкин Дядька.

Они его заманали уже, эта парочка. Наговорили такого, что за неделю не проссышь. Те, что приезжали до них — что купили у него часы и комод и хотели еще одни часы купить, поменьше, что батька с фронта привез, да жинка не дала, нечего, сказала, обирать хату до нитки, — так те, не бойсь, лишнего языком не мололи: шух-шух, денюшку отсчитали, вещички в фургон погрузили, и поминай как звали! А эти, как менты, душу мотают, прости Господи.

Ну да и он же не дурак, сразу сообразил, что к чему. Если б не эта дамочка, которую он в телевизоре видел, то выгнал бы хахаля к едрене фене, и все дела. И слушать бы ничего не стал. Это же как пить дать и есть тот бывший муж-пьяница Юльки-антикварши, он и раньше звонил, добивался. Тот, которого Юлька так боялась, что даже в офис к ней просила не приходить, в парке свидания назначала. Видно, у Юльки не удалось денег выпросить, так другую себе нашел. А ничего так дамочка, не прогадал мужик… И что она в нем нашла? Правда, по нему так сразу и не скажешь, что выпивает, и руки еще вроде не трясутся. Видно, ёбарь будь здоров — вот и доит, сукин кот, баб, а бабы и ведутся… Ну, да он и сам еще ничего, грех жаловаться. Еще и молодушку, если б до дела дошло, смог бы… Юльку-антикваршу тоже не удержался, прижал-таки в сенях после того, как далась ущипнуть себя за титьку… Она ему тогда бы и не только подержаться дала, это как пить дать, потому аж закудахтала и сама руку ему в штаны сунула и сказала: «Ого»! — видать, он ей сразу глянулся, еще как первый раз к ней в лавку пришел, а она его в дорогое кафе повела: а то, говорит, как мой бывший сюда припрется, так и не поговорим… Таких молодых девок всегда к опытному мужику тянет, а коли один раз уже обожглась, так тем более… Но чего уж там, дело прошлое.

Да и он человек семейный: где бы аппетит ни нагулял, а ужинать лучше дома… А эта, вишь какая шустрая — так глазами по хате и стрижет, так и стрижет!.. И все-то им расскажи — кто, да что, да откуда…

— Откуда это у вас?

— Что?

— Вот это, — говорит Дарина, поднимаясь со стула и, как лунатичка, с вытянутой вперед рукой идет через комнату — и, видя, как она меняется в лице, подхватывается, словно подброшенный пружиной, Адриан, будто она и правда лунатичка, ступающая по карнизу, которая в любой момент может упасть и разбиться, а за ним поднимается и дядька, невольно вовлеченный общим движением, как потоком воздуха, в ту же сторону, — и такой открывается вся процессия глазам пышнотелой, в стретчевой футболке и в лифчике на размер меньше, чем требовался бы, молодице, которая в это мгновение появляется на пороге комнаты: все трое как зачарованные движутся в одном направлении, словно в жмурки играют, и куда же это они настропалились, там же стена?..

— Вот это, — говорит Дарина, уткнувшись в стену и касаясь «этого» жестом слепого, узнающего под пальцами родное лицо, — и так и остается стоять, не отнимая руки.

Адриану не видно — она заслоняет собой то, к чему прикипела взглядом. До сих пор он к той стене сидел спиной, не разглядел как следует, что там такое налеплено: какое-то цветовое пятно, постер, что ли… Только войдя в этот дом, он профессиональным глазом мгновенно оценил обстановку и воспрял духом, мысленно потирая руки: Клондайк не Клондайк, но кое-что у дядьки еще можно наскрести, не «все украдено до нас», — в доме царила такая удушливо-тесная, дикарски-пестрая смесь нагромождаемых на протяжении двух поколений символов сельского начальственного достатка, что он не удивился бы, увидев на столе антикварный патефон от деда-стахановца или еще какое-нибудь подобное чудо. Патефона, правда, не было, как и клеенчатых ковриков с лебедями, на которые тоже с недавних пор подскочил спрос, — больше всего было более поздней дешевки, из семидесятых, видно, как раз на то время пришелся пик процветания этой семьи: музейно застекленный в монументально-громоздкой «стенке» позлащенный сервиз «Мадонна», самые непрактичные в мире, девственно-чистые, тяжелые, как глыбы, пепельницы богемского стекла и тут же рядом (он едва удержался от ухмылки) любовно вышитые крестиком перовские «Охотники на привале» — ими был накрыт телевизор «Samsung», а вот на телевизоре — о, это уже оно! — красовались старые каминные часы, прекрасные, дубового резного фасада немецкие «Manteluhr», вероятно «W. Haid» (нужно будет взглянуть на заднюю стенку!), еще рейховские, тридцатых или сороковых годов, не иначе как трофейные, видно, неплохо дядькины предки воевали, раз такое домой смогли приволочь, — как говорит Даринина мама, «кому война, а кому мать родна»… По опыту Адриан знает, что такие сельские тузы — те, что в брежневскую эпоху протырились туда, где можно украсть: колхозное начальство, завфермы, завсклады, директора МТС [42] ,— старинные вещи как раз не сохраняют, стремятся поскорее заменить их на новые, на «городские», и дочек своих называют Илонами и Анджелами, а не Катрями и Марийками, — то, что у дядьки дочки, он понял по кипам «Cosmopolitan»-ов и «Лиз» на книжной полке да по налепленным везде, где только оставались открытые плоскости, гламурным рекламным постерам, шибающим в ноздри, как нашатырь, едким духом современности, — очевидно, в этой современности семье жилось уже не так вольготно, чтоб можно было разом заменить всю обстановку на самую свежую из каталога «Otto», и более актуальные символы достатка впихивались в цыганскую тесноту хаты понемногу, латка за латкой: монструозной многоярусной люстрой с сотнями висюлек, фальшивым «леопардом» на полу перед тахтой — нетрудно понять, почему Кукушкин решился продать часы и старый шкаф (только где это добро здесь умещалось, тут же яблоку негде упасть?), а вот почему решился только теперь — объяснение может быть только одно, и на нем Адриан инстинктивно и остановился, выбирая тактику разговора с дядькой: жаба душила! Большая зеленая жаба, и ничего больше. Все эти десятилетиями стаскиваемые в дом вещи небось все еще были для дядьки «добром», с которым жалко расставаться, — свидетельством когдатошнего особенного статуса среди односельчан. Дядька, наверное, считал, что все они до сих пор стоят огромных денег — таких, которых во время их приобретения не было ни у доярки, ни у тракториста-механизатора, да и сейчас нет. И дядька сидел на своем барахле, как гном, и верил, что владеет несметным богатством. Такой действительно скорее откажется от продажи, чем согласится сбавить цену. Так что в чем-то Юлечка и не врала, точнее, как все квалифицированные лжецы, построила свое вранье на полуправде: дядька действительно кое в чем ей отказал, не дал ободрать с себя все, что имело рыночную стоимость, — уступил только самое ценное, потому что несколько десятков тысяч американских долларов хрустящими новенькими Франклинами — это уже искушение, перед которым ни одному жабоносцу не устоять (и то, наверное, еще сокрушался, что продешевил!..). Сосредоточенный на этой деловой части, цветную картинку в густо завешенном рекламами, как иконостас, дальнем закутке Адриан проморгал — сразу смахнул с внимания, даже сел к закутку спиной: антикварного интереса это пятно не представляло, только отвлекало бы от разговора, потому что (сейчас, глядя на застывшую спину Дарины, он это ясно припоминает) чем-то определенно притягивало к себе взгляд — неизмеримо больше, чем какой-нибудь гламурный постер… Нет, это не постер. Никакой это к черту не постер — постеры понаплеплены вокруг. Что же там такое?..

42

МТС — машинно-тракторная станция.

— А что? — бодрится дядька: он немного испуган тоном этой дамочки — что-то она сильно занервничала, и как бы ему не вляпаться в историю, этого еще не хватало… — Нравится вам?

Она разворачивается к нему, закусив губу, и от ее взгляда дядька пугается уже по-настоящему.

— Где вы взяли эту картину?

— А вам, извиняюсь, какое дело?

— Прямое, — говорит Дарина, и собственный голос возвращается к ней словно издалека: спокойный, совсем спокойный, только тихий и очень, очень замедленный, словно прокручиваемый на меньшее число оборотов, как на старых проигрывателях, — такой голос она в последний раз слышала от себя в кабинете у шефа…