Мужчина и женщина в эпоху динозавров
Шрифт:
Однако его не похоронили на перекрестке и не вбили кол. Смерть от несчастного случая. Склоненные плечи, опущенные головы, его мать в черном на первом ряду, под настоящей вуалью. Остальные дети — во всяком случае, Элизабет предположила, что это они, — расселись рядом.
После этого пили кофе у них дома. Соседи принесли печенье. Типичный северный одноэтажный домик, розово-голубой, как торт, вокруг растут темные ели. В сарае стоит снегоход, мебель из Итоновского каталога, потертые магазинные шторы на четыре дюйма короче, чем нужно. Все точно так, как она себе представляла. Старательный английский язык отца, темное лицо матери, опухшее от горя и мучного. Мы хотели, чтобы у него был в жизни шанс. Он делал успехи. Всегда был смышленым мальчиком. И образование
Мать: ты его подружка? Городская? Потом, как она и боялась, откинула вуаль, показывая плохие зубы, придвинула темное лицо к лицу Элизабет, волосы превратились в змей: Убийца.
На самом деле она не добралась ни до поезда, ни даже до такси. Крис ушел без ее помощи и согласия. Насколько ей известно, его родители, если они вообще живы, никогда про нее не слыхали. И все воображаемые ею картины тоже ничего общего с действительностью не имеют. Он сначала проговорился ей, или намекнул, что в нем есть французская и индейская кровь, что он из метисов, таинственного народа; древний туземный род, столь же настоящий, сколь она сама — ненастоящая, и его обида вполне законна. Он насмехался над ней, над ее белой кожей и кровью, тоже, наверное, белой, занимался с ней любовью так, будто взимал долг, и она позволяла себя третировать. А иначе бы не позволила. Потом, как-то днем, когда они лежали, усталые, на его пахнущей дымом кровати, они забрели в страну опасных признаний, в ее нищее детство, голод, нечесаные волосы, беспомощные претензии ее матери. Никогда никому не завидуй, сказала она, если не знаешь всего. А теперь ты расскажи.
Сумерки, занавески задернуты, он потирал рукой ее голое плечо, снова и снова, впервые он собирался ей что-то дать, что-то выдать, ему это давалось с трудом. Видя это усилие, она поморщилась — ей совсем не того хотелось. Ей бы надо было сказать ему: никогда не оставляй своей линии обороны — она нужна, чтобы тебя защитить.
В нем была лишь четверть индейской крови и совсем не было французской. В остальном он был частично финн, частично англичанин; девичья фамилия его матери была Робертсон. Они даже не были бедны настолько, чтобы это было романтично; его семья владела табачной лавочкой, той, что получше, а не другой. Он никакой не траппер. Его действительно били, но не так часто, как он рассказывал. Не тогда ли она начала отвлекаться, неужели она была так жестока, способна на такой снобизм? Возможно.
Тем не менее она не знала, что отвечать, когда лицо этой его матери нависло над ней, как луна, луна вблизи, холодная и изборожденная. Нет, все повторяла и повторяла она. Это все его злоба, его гордость, это он сам виноват, черт бы его взял. А не я.
А теперь наконец она гадает. А что, если? А если бы она оставила его в покое. Побаловалась и забыла, ощутила прилив энергии. Нет ли у вас лишних обрезков меха. Это моим дочкам, для кукольных платьев. Крису, у которого не было ничего лишнего, ни резервов, на которых он мог продержаться, ни бесплатных подарков, которые мог раздавать. Она знала, что делает. Она хотела, чтоб ее любили и ненавидели, хотела быть в центре всего. У нее было то, чего хотел он: власть над некой областью жизни; она знала, как себя вести, какой вилкой пользоваться, что к чему подходит. Он хотел этой власти. У него было два галстука: зеленый и фиолетовый. Ни один не годился. Она сказала ему, что он гораздо лучше выглядит в футболке; вот это она зря.
У нее была эта власть, она позволяла Крису видеть эту власть и ощущать ее. Она дала ему понять, что ему чего-то не хватает, и обещала ему — что? Преображение, удар по плечу, рыцарское звание. Потом отступила, показывая, что он был для нее всего лишь праздником, красивой картинкой на туристическом буклете, безымянным туземцем в набедренной повязке, обдирающим кокосовый орех. Десять центов дюжина. Оставляя его голым.
Она думает: я обошлась с ним так, как мужчины обходятся с женщинами. Многие мужчины, со многими женщинами; но с собой я так не позволю обращаться, черт возьми, не позволю. А он не мог с этим смириться. Неужели она наконец жалеет его, или это только презрение?
Внизу Нат гремит столовыми приборами — она знает, что он их споласкивает, прежде чем засунуть в пластмассовую корзиночку посудомойной машины. Она нередко слышит этот звук. Она отводит глаза от звезд и теперь смотрит вниз через пол. Нат шаркает по кухне, с окурком в зубах, погруженный в меланхолические мечты. Он мечтает, жаждет. Она наблюдала за ним сегодня, весь ужин, который не принес ей никакого удовольствия, эти салонные игры; она все видит, он влюблен в эту дылду. На ковре — пятно кофе, мелкая проблема, придется делать паровую чистку; в то же время приятно. Леся — посмешище. Но, несмотря на неуклюжесть и отсутствие светского лоска, она молода, намного моложе Элизабет. Элизабет считает, что это банально. Скучно, предсказуемо. Однако Нат и раньше бывал, что называется, влюблен. Она даст ему разрешение, будет интересоваться ходом дела, морально поддержит, переждет. Ей и раньше приходилось это проделывать, она справится одной левой.
(А зачем, собственно? говорит другой голос. Почему бы его просто не отпустить? Зачем силы тратить?)
Есть еще кое-что, вспоминает она, кое-что опасное. Раньше он нуждался в защите. Он хотел, чтобы женщина была дверью, в которую можно войти и захлопнуть за собой. Все было хорошо, пока она соглашалась притворяться, что она — мышеловка, Нат — мышь, сердце ее — из чистого сыра. Она знает, что он безнадежно сентиментален. Мать-земля, а Нат — крот, роется в темноте, а она его укачивает. По мне, и лучшие стихи в сравненье с деревом плохи. Когда Элизабет это надоело, он нашел себе Марту, у которой получалось лишь чуточку хуже.
Но на этот раз он хочет быть защитником. Глядя сверху вниз на его макушку, затылок, жесты, такие обдуманные, она знает это, хотя, может быть, он сам этого еще не знает.
Элизабет садится в кровати. Словно ток побежал по проводам у нее в ногах, в пальцах рук, стены с силуэтами теней опять на месте, пол опять присутствует, раны в потолке срослись. Пространство образует куб вокруг нее, а она — в центре. Ей есть что защищать.
Стой где стоишь, Нат, я не потерплю пустоты.
Суббота, 22 января 1977 года
Нат
Нат мрачно составляет тарелки в стопку. У них договор: когда Элизабет готовит, Нат моет посуду. Один из многих договоров, правил, пунктов, подпунктов, поправок. Живя с Элизабет, оказываешься в каком-то лабиринте соглашений, и их еще труднее понимать оттого, что некоторые из них — молчаливые. И он, как неосторожный пешеход, осознает, что нарушил правила, лишь когда его ударяет бампером, раздается свист, к нему тянется большая рука. Незнание закона не освобождает от ответственности. Он думает, что у Леси нет никаких законов.
Он видит самого себя, видит, как наклоняется и шепчет в замочную скважину: «Я тебя люблю». Безотзывное обязательство, хотя он не уверен, услышала ли эти слова Леся, которая забаррикадировалась в ванной и сидела там уже полчаса. Он даже не понял, отчего она так расстроилась. Он видел ее лицо, когда она устремилась к двери. По ковру за ней расползалось кофейное пятно; но дело не в том.
Ему хотелось потянуться сквозь запертую дверь ванной, утешить ее, он хотел постучать, решил, что не стоит. Что, если бы она открыла дверь? Если бы он сказал ей это в лицо, а не через стену, ему пришлось бы что-то делать. Хотя он сказал правду. Он бы завис в воздухе, несомый в будущее, которое пока неспособен вообразить, Элизабет осталась бы позади, на твердой земле, прочно стоя обеими ногами, как она всегда утверждает, темный холмик, лица детей — два бледных овала рядом. Удаляются.