Мужики
Шрифт:
Накинув впопыхах платок, Ганка побежала к сестре, и за ней уже тянулась толпа баб, так как весть о несчастье быстро разнеслась по деревне.
И правда, от избы Стаха остались только стены, да и те еще больше покосились и ушли в землю. Крыши не было, качались только над стенами сломанные стропила. Обвалилась и печная труба, остов ее торчал, как гнилой зуб. Земля вокруг была покрыта разметанной соломой и обломками всякой рухляди.
Веронка сидела у стены на сваленных в кучу вещах и, обхватив руками плакавших детей, громко голосила.
Бросилась
— Ой, сироты мои несчастные, сироты горькие! — стонала она в отчаянии, и не одна баба, глядя на нее, утирала слезы жалости.
— И куда мы, несчастные, денемся? Где головы приклоним? Куда пойдем? — кричала Веронка, как безумная, прижимая к себе детей.
А старый Былица, сгорбившись, бледный как мертвец, все ходил вокруг развалин и то сгонял кур в кучу, то подкладывал сена привязанной к дереву корове, то присаживался под стеной, свистом подзывал собаку и бессмысленно таращил на всех глаза. Люди решили, что он окончательно рехнулся.
Вдруг все задвигались, расступились и стали низко кланяться: в толпе женщин неожиданно появился ксендз.
— Мне Амброжий только что сказал, какое тут несчастье случилось. А где же стахова жена?
Все отошли в сторону, давая ему дорогу, а Веронка все плакала и ничего не замечала.
— Веронка, смотри, его преподобие пришел, — шепнула Ганка.
Тут только она вскочила и, увидев перед собой ксендза, повалилась ему в ноги, причитая еще громче и жалобнее.
— Ну, ну, не плачь, успокойся! Что делать, божья воля! Божья воля, слышишь, что говорю! — повторял он, но и сам был взволнован и украдкой утирал слезы.
— По миру нам идти придется, кусочки выпрашивать!
— Ну, ну, не горюй, добрые люди вам пропасть не дадут, и Господь поможет. Не ушибло никого из вас!
— Нет, слава богу!
— Истинное чудо! Могло ведь всех задавить, как гусей у Плошковой!
— Могло так быть, что ни один бы живой не выбрался! — заговорили бабы, перебивая друг друга.
— А скотину не убило? Скотина, спрашиваю, цела?
— Господь уберег. Вся была в сенях, а сени целы остались.
Ксендз понюхал табак, оглядывая слезящимися глазами груду развалин: крыша и потолок рухнули внутрь избы, и в окна видна была куча деревянных обломков и гнилой соломы.
— Счастье ваше… ведь всех могло задавить… Ну, ну!
— А пускай бы задавило, пусть бы всех насмерть пришибло, так не пришлось бы на это разорение смотреть, не дожили бы до такого несчастья!.. Ох, Господи, Господи, без всего осталась я с сиротами! Куда теперь? Что буду делать? — Веронка опять заревела и стала рвать на себе волосы.
Ксендз, беспомощно разводя руками, топтался на месте.
— Посуше будет вам стоять-то! — шепнула одна из баб, пододвинув к нему обломок доски, так как он стоял по щиколотку в грязи. Он ступил на доску и, нюхая табак, искал слов утешения.
Ганка занялась сестрой и отцом, а остальные толпились около
Подходили все новые группы женщин и детей, грязь так и хлюпала под деревянными башмаками, шелестели тихие встревоженные голоса, раздавался детский плач и затихавшие уже всхлипывания Веронки. Лица баб, полускрытые низко надвинутыми платками, были хмуры, как висевшее над головами небо, в них читались печаль и угрюмая забота. И не у одной по щеке катилась горячая слеза.
Но все смотрели на печальную картину разорения спокойно, с покорностью судьбе. Что поделаешь! Если чужие беды принимать близко к сердцу, сил не хватит свой крест нести! Да к тому же случившегося не изменишь, от судьбы не уйдешь. Так рассуждали все.
Ксендз вдруг подошел к Веронке и сказал:
— Ты бы перво-наперво Бога поблагодарила за спасение!
— Правда! Я хоть поросенка продам, а на обедни вам денег отнесу…
— Не надо, деньги тебе на другое понадобятся, я и так после праздников молебен отслужу.
Веронка поцеловала у него руку и в порыве горячей благодарности даже в ноги ему поклонилась. А он перекрестил ее, погладил по голове, а детей, жавшихся к его коленям, обнял с отеческой лаской.
— Только духом не падайте, и все будет хорошо. Как же это у вас случилось-то?
— Как? С вечера легли мы спать рано, керосину в лампе не было, да и печь топить нечем. Ветер был такой, что вся хата трещала, но я ничуть, не боялась — не такие еще бури она выдерживала. Долго я не могла уснуть, по избе сильный сквозняк ходил. А потом, должно быть, все-таки задремала. Вдруг как загудит, как ухнет в стены, как тряхнет хату! Господи! Показалось мне, будто весь свет рушится! Вскочила с постели, схватила ребят в охапку, а тут уже все трещит, ломается, на голову летит… Выскочили мы в сени, а потолок за нами сразу и обвалился… Не успела я с мыслями собраться, как уже и печь рухнула… На дворе — ночь, ветер с ног валит, до деревни далеко, все спят и криков никто не услышит…
Залезла я с ребятами в картофельную яму, и мы до утра там и просидели.
— Бог вас охранял. А чья это корова привязана к черешне?
— Да моя, кормилица наша единственная!
— Ого, какая! Спина, как балка, бока высокие, наверное много молока дает. Стельная!
— Со дня на день должна отелиться.
— Приведи ее в мой хлев, место найдется, она может там постоять, покуда на пастбище не выгонишь. Но вы-то все куда денетесь? Куда денетесь, говорю?
В эту минуту какая-то собака залаяла и стала кидаться на людей, а когда ее отогнали, села на пороге и жутко завыла.
— Взбесилась, что ли? Чья это? — спрашивал ксендз, укрываясь за спины баб.
— Да это наш Кручек… жалеет нас… Разумный песик! — пролепетал Былица и пошел успокаивать собаку.
А ксендз попрощался и, кивнув Сикоре, чтобы шла за ним, протянул обе руки бабам, которые бросились их целовать, и медленно зашагал домой.
Видно было, как он, стоя на дороге, о чем-то долго толковал с Сикорой.