Мужики
Шрифт:
Все молчали, усердно работая челюстями, пока не утолили первый голод. В эти торжественные минуты насыщения тишину нарушали только чавканье, сопение да булькание водки, которой Ганка сегодня не жалела и даже настойчиво потчевала всех.
— Скоро поедем? — первый нарушил молчание Петрик.
— Да хоть сейчас после завтрака.
— Ягустинка хотела с вами ехать, — заметила Юзя.
— Если вовремя придет, поедет. А дожидаться ее не стану.
— Корм для лошадей брать?
— Только на одну кормежку — к вечеру вернемся.
И
— Ну, запрягайте сейчас же! — распорядилась Ганка и, собрав для мужа такой тяжелый узел всякой снеди, что с трудом его подняла, начала одеваться в дорогу.
Уже бричка стояла у крыльца, когда, запыхавшись, прибежала Ягустинка.
— А я уже хотела ехать, не дождавшись тебя! — сказала ей Ганка.
— Так вы уже разговлялись? — со вздохом сожаления спросила Ягустинка.
— Найдется кое-что и для тебя, садись, закуси.
Голодную Ягустинку упрашивать не пришлось — она накинулась на еду, как волк, и уписывала за обе щеки все, что было на столе.
— Господь знал, что делал, когда сотворил свинью! — сказала она, наевшись. — Только вот ведь что удивительно: пока она жива, ей не мешают в грязи валяться, а после смерти обязательно ее водочкой обмывают.
— Пей на здоровье, только поскорее, время не терпит!
И через несколько минут они уехали. Ганка, уже сидя в бричке, наказывала Юзе присматривать за отцом. Девочка сейчас же собрала полную тарелку всякой еды, и отнесла больному. Сколько она с ним ни заговаривала, он не отвечал, не взглянул даже на нее, но все, что она клала ему в рот, съедал жадно, по-прежнему глядя в одну точку застывшим, мертвым взглядом. Он, может быть, и больше съел бы, но Юзе скоро надоело его кормить, и она убежала на улицу смотреть, как почти с каждого двора выезжали или выходили женщины с котомками. В город потянулось десятка полтора телег, а по тропке вдоль канавы шли пешком женщины в ярких платьях, с узлами на спине.
Когда затих вдали стук колес, в опустевшей деревне залегла грустная тишина. День тянулся медленно, глухое безмолвие царило на улицах, — ни говора, ни песен, ни обычной праздничной толчеи, только несколько мальчишек бегало у озера, швыряя камешками в гусей.
Солнце поднималось все выше, заливая мир светом, и стояла такая теплынь, что на окнах уже жужжали мухи, а в прозрачном воздухе, как шальные, носились ласточки. Озеро переливалось огнями, деревья купались в зелени, и от молодой их листвы шел сладкий аромат. С неоглядных полей, сливавшихся с голубым небом, прохладный ветер доносил порой запахи земли и пение жаворонков. Все дышало мирным блаженством весны, а из окрестных деревень, едва
В Липцах было пусто и уныло, как после похорон. Выпущенные на водопой коровы бродили, где хотели, терлись о деревья и мычали, вытягивая морды к зеленевшим вдали полям. Не видно было никого ни во дворах, ни в растворенных настежь сенях, только кое-где на солнечной стороне грелись люди на завалинках, у открытых окон девушки заплетали косы, а на порогах старухи вычесывали детей.
Так шли часы за часами в сонной и печальной тишине. Только ветер изредка тормошил деревья, и они шумели тихонько, клонясь к хатам и робко заглядывая в пустые комнаты, или стая воробьев с шумом перелетала из сада на улицу, или отрывистые крики ребятишек, отгоняющих ворон от цыплят, нарушали безмолвие.
Нет, не так бывало прежде в этот день! Время уже близилось к полудню, и солнце стояло высоко над хатами, когда приплелся к Борынам Рох, заглянул к больному, поболтал с детьми и присел на крыльце, погреться на солнышке. Он читал какую-то книжку, но часто отрывался и внимательно поглядывал на дорогу. Скоро пришла жена кузнеца с детьми и, проведав отца, села на завалинке.
— Ваш дома? — спросил у нее Рох после долгого молчания.
— Где там! В городе. Поехал с войтом.
— Там нынче вся деревня!
— Да… Разговеются горемычные наши!
— А ты что же с матерью не поехала? — спросил Рох у вышедшей из дому Ягны.
— Кому я там нужна? — Она вышла за ворота, с тоской глядя на поля.
— Новая юбка на ней! — пробормотала Магда со вздохом.
— Мамы покойной юбка, не узнала ты, что ли? И кораллы все, что у нее на шее, и эти большие янтари — все мамино! — с горечью сказала Юзя. — Только платок на голове у нее свой.
— Правда, ведь столько осталось после покойницы! Нам он тронуть ничего не позволял, а ей все отдал, вот она и щеголяет теперь…
— Да еще жаловалась как-то Настке, что юбки залежались и воняют…
— Чтоб ей чертов помет нюхать!
— Пусть только отец выздоровеет, я ему сейчас же скажу про кораллы — пять ниток осталось длинных, а кораллы крупные, как горох!
Магда ответила только вздохом. Юзя скоро убежала со двора, Витек за конюшней все еще мастерил своего петуха, а дети у крыльца возились с собаками под присмотром Былицы, который стерег их, как наседка цыплят. Рох, казалось, задремал.
— Ну как, в поле вы со всем управились?
— Нет, только картошку посадили да горох посеяли.
— У других и этого не сделано!
— Успеется еще, — говорят, на Фоминой наших мужиков выпустят.
— Это какой такой пророк сказал?
— Разные люди говорили в костеле… А Козлова сбирается идти к помещику — просить, чтобы заступился.
— Глупая! Разве это помещик их в тюрьме держит?
— Если он заступится, так, может, и выпустят.