Мужики
Шрифт:
Она вдруг повернула обратно и, услыхав звуки скрипки, побежала быстрее. Эти звуки наполняли ее безумным упоением, кружили голову. Эх, так бы и пустилась в пляс, ринулась бы в толчею шумной корчмы, в разгул, пьянство, пусть даже на погибель…
По тропинке от кладбища к тополевой дороге, залитой алым светом вечерней зари, шел кто-то с книжкой в руке, останавливаясь по временам под белыми березами.
Это был Ясь, сын органиста.
Ягуся хотела тайком посмотреть на него из-за дерева, но он сразу ее заметил.
А
— Что же это, Ягуся, вы меня не узнали?
От звука этого голоса у нее что-то дрогнуло внутри.
— Как не узнать! Только вы, пан Ясь, стали теперь совсем другой… И такой щеголь!
— Ну как же, годы идут… А вы в Буды ходили? В гости?
— Нет, так просто гуляла, праздник ведь нынче… Это молитвенник? — Она робко дотронулась до книги в его руке.
— Нет, тут про дальние края и моря рассказывается.
— Иисусе! Про моря! И картинки тоже не божественные?
— А вы сами посмотрите! — Он раскрыл перед глазами Ягуси книгу и стал ее перелистывать.
Они стояли рядом, плечо к плечу, невольно прижимаясь друг к другу, их склоненные над книгой головы соприкасались. Когда Ясь объяснял что-нибудь, Ягна поднимала на него глаза, полные восхищения, и, не смея дышать, наклонялась к нему все ближе, чтобы лучше видеть картинки.
Ясь вдруг вздрогнул и немного отодвинулся.
— Смеркается, пора домой! — сказал он шепотом.
— Так пойдемте!
Они шли молча, укрытые тенями деревьев. Солнце зашло, и голубоватый сумрак падал на поля. Закат сегодня не окрасил неба, оно только слабо золотилось за толстыми стволами тополей. День угасал.
— И все, что здесь нарисовано, на самом деле так? — спросила Ягуся, останавливаясь.
— Все, Ягуся, все так и есть.
— Господи! Неужто есть на свете такие воды большие, такие земли? Поверить трудно!
— Есть, Ягуся, есть!
Ясь говорил все тише, заглядывая ей в глаза так близко, что она сдерживала дыхание. Дрожь пробежала по ее телу, она подалась грудью вперед и ждала, что он обнимет ее. Но Ясь торопливо отодвинулся.
— Мне пора… Покойной ночи, Ягуся! — бросил он и быстро пошел вперед.
А она долго еще стояла не двигаясь.
"Приворожил он меня, что ли?" — думала она, медленно возвращаясь домой. Она как-то отяжелела, в голове стоял туман, тело налилось истомой.
Наступал вечер, в окнах загорелись огоньки, из корчмы слышны были музыка и приглушенный говор.
Она заглянула в окно ярко освещенной корчмы: посреди комнаты стоял пан Яцек и играл на скрипке, а у стойки качался пьяный Амброжий и что-то громко рассказывал бабам, часто протягивая руку к рюмке.
Вдруг кто-то крепко обнял Ягну
— Ага, попалась! Теперь не отпущу. Выпьем с тобой, пойдем! — шептал войт, не размыкая рук, и потащил ее через боковую дверь в каморку за перегородкой.
Никто их не увидел, так как уже темнело и улица была пустынна.
Тише стало в деревне, смолкал говор, пустели дворы, люди расходились по домам. Кончался праздник, дни сладкого отдыха. Будни стояли у порога, скалили в темноте острые зубы, и не одно сердце снова щемил страх и осаждали заботы.
Понахмурилась, примолкла деревня, крепче прижавшись к земле, прячась в безмолвные сады. Еще кое-где на завалинках сидели люди, доедая остатки пасхальной снеди и тихо разговаривая. А другие ложились уже спать и пели молитвы.
Только у Плошков было еще людно и шумно. Здесь собрались соседки и, рассевшись на скамьях, чинно беседовали. На первом месте — жена войта, рядом с нею Бальцеркова. Была здесь и сухонькая Сикора, и крикливая Борына, двоюродная сестра Мацея, была и жена кузнеца с грудным ребенком, занятая разговором с тихой и набожной женой солтыса. Пришли и другие почтенные хозяйки.
Сидели, важные и надутые, как наседки на яйцах, в парадных пышных юбках, в платках, по липецкой моде спущенных до половины спины, в огромных, как колеса, белоснежных чепцах с оборками, и высоких, до ушей, плоеных воротничках, поверх которых каждая навесила все свои кораллы. Женщины развлекались вовсю, лица их все больше багровели и сияли довольством. Они старательно расправляли юбки, чтобы не смялись, подсаживались поближе одна к другой и шептались, перемывая косточки знакомым.
Когда ввалился кузнец, объявив, что он прямо из города, стало еще веселее. Кузнец был шутник, каких мало, а так как он сейчас был еще и под хмельком, то врал так забавно, что бабы покатывались со смеху. Он смеялся громче всех, хохот его слышен был даже у Борын.
Долго шло у них веселье. Плошкова раза три посылала в корчму за водкой.
А у Борын все еще сидели на крыльце. Даже Ганка встала с постели и, кутаясь в тулуп, потому что после заката похолодало, подсела к остальным.
Пока было светло, Рох читал им вслух. Несколько раз Ганка, вглядываясь вдаль, тихо приказывала Юзе:
— Выгляни-ка на дорогу!
Но на дороге никого не было, и Рох продолжал читать. А когда стемнело, стал рассказывать всякие истории. Слушали его с напряженным вниманием. Мрак укрывал их, фигуры едва выделялись на фоне белой стены.
Наступала ночь, холодная и беззвездная. В глубокой тишине слышно было только, как шумит где-то вода да ворчат собаки.
Все сбились в кучу. Настуся, Юзя, Веронка с детьми. Ягустинка, Клембова и Петрик сидели на ступеньках у ног Роха, а Ганка немного в стороне, на камне.