Мужской день
Шрифт:
И улыбалась красиво.
Но не любил я регистратуру не только из-за окошечка с хорошей женщиной. Там на полках хранили мою толстую карту, которая приводила маму в тихий ужас.
– Ты не можешь прочесть, что здесь написано? – спрашивала она, нахмурившись и поднося к моему носу раскрытую страницу. Но в торопливом почерке врачей я никогда не мог разобрать ни одной буквы.
– Ну ладно, – мама опять начинала читать карту сама. – Это какой-то ужас! – стонала она. – Какие у тебя анализы! Это же умереть
Маму смущало, что я болел сразу по всем фронтам – зубы были ни к черту, печень шалила, дыхательные пути то и дело закупоривались.
– Хорошо хоть с сердцем у тебя все в порядке! – вздыхала она.
У меня со многим было все в порядке. Но мама этого не понимала. Ей казалось, что я слишком много болею.
– Ты у меня какой-то ослабленный, – говорила она, с сомнением изучая мое лицо. – Какой-то желтый. Живой труп.
Дома мама заставляла меня дышать над горячей картошкой, парить ноги, пить таблетки, лежать с горчичниками, сидеть с колючим шарфом.
И все время что-нибудь есть.
Зелень, свежие огурцы, малину, облепиховое варенье, сало, рыбий жир, куриный бульон, жареную печень, мумие и кожуру от апельсинов.
Любое новое средство пробуждало в маме талант народного целителя.
– Ну посмотри, Сима, – весело говорила она папе. – У него сегодня совсем другой цвет лица.
Папа с сомнением смотрел на меня и тихо качал головой.
– Залечишь, – односложно выражался он.
И мама начинала возмущаться, а иногда даже кричать.
– Ну хорошо! – кричала она. – Если ты не веришь в этот способ, давайте вместе думать! Обратимся в платную поликлинику! Должен же быть какой-то выход! Не могу же я все время сидеть на бюллетене!
Бюллетенем называлась голубая бумажка. На самом деле у нее было простое русское название: листок нетрудоспособности.
Я часто читал мамин листок нетрудоспособности. Врач выставлял в нем числа: с первого ноября по восьмое ноября, с восьмого ноября по пятнадцатое ноября...
Это были дни, когда мама была не способна трудиться. Из-за меня. Я мечтал уничтожить свою карту. Но знал, что из этого ничего не выйдет.
На обратной дороге, по пути из поликлиники, мы заходили в гастроном.
Это был самый большой дом среди всех Новых домов. Мама совершала там разные неординарные покупки.
– Мама, зачем же тебе живая рыба? – тихо и потрясенно спрашивал я.
– Ты можешь немного помолчать? – так же тихо и потрясенно отвечала мама.
Она сжимала меня за локоть и глядела умоляюще.
– Я сейчас подойду! Только чек выбью и подойду! Постой в очереди! Ну хоть три минуточки... Ладно?
...Наверное, вы прекрасно знаете, что такое очередь.
Но вы, наверное, а вернее, вы, конечно, не знаете, что такое очередь за мясом.
Покупатель
– А без жира нет?
Или он говорит:
– Ну вообще! Одни кости!
А продавец ему на все это отвечает:
– Не нравится – не берите!
И у них возникает горячая дискуссия.
Покупатель наседает:
– Да что вы мне подсовываете!
А продавец отбивается:
– Не нравится – не берите!
И очередь начинает немного гудеть. Одни гудят в защиту покупателя. Другие гудят в защиту продавца.
Так гудят зрители на футболе. Так в унисон актерской паузе сладко вздыхают театралы.
Покупатель в очереди за мясом, конечно, тоже переполнен разными чувствами.
Он, например, говорит продавцу:
– Мне вот нужно для второго! Я вот жаркое хочу приготовить! А вы что даете? Суповой набор?
Но продавец молчит. Смотрит мимо него белыми глазами.
Очередь перестает гудеть. И начинает вопить и колыхаться.
– Не задерживайте людей! – кричат одни.
– Что за безобразие! – кричат другие.
– До обеда всего полчаса осталось! – заводятся третьи.
Продавец гнусно ухмыляется и выжидательно смотрит на покупателя.
– Ну хорошо! – брезгливо говорит покупатель. – Дайте мне вот тот кусок... Нет, знаете что, лучше вот этот...
– Тот или этот? – уточняет продавец.
– Этот. Этот! – вопит покупатель.
После чего грубый нехороший продавец пишет ему химическим карандашом цену мяса на обрывке оберточной бумаги. Скажем, он пишет ему – рубль восемьдесят две (1.82). И протягивает ему этот обрывок грязными и мокрыми от сырого мяса пальцами. И покупатель, совершенно раздавленный и оскорбленный в своих лучших чувствах, несет эту драгоценный обрывок в кассу. Потом он выбивает свой чек, сует его продавцу и хватает свое мясо, завернутое в бумагу, а потом дома, или прямо здесь, на специальном таком шатающемся столике с алюминиевыми гнутыми ножками, внимательно разглядывает дико и прихотливо разрубленные мясные кости, из которых ему и предстоит делать выдающееся жаркое.
К продавцу мясного отдела подходит скромно одетая пожилая женщина. Проще даже сказать – старушка.
– Сынок, – жалобно говорит старушка, – ну, пожалуйста... Мне для котлеток.
И только продавец избавляется от старушки, вырубив громадным топором для нее из другого куска маленький постный кусочек – как на прилавок грузно наваливается большая женщина с большим подбородком и крупными яркими губами.
– Вы мне, пожалуйста, вон тот окорочок покажите, – низким голосом просит она. – Вон тот, мне кажется, такой сочный-сочный. Как вы считаете?