My December
Шрифт:
Эпилог, длинною в жизнь
1996
Тишина окутывала, приятным одеялом накрывая голову. Тишина обнимала, даря спокойствие. Тишина теплым воздухом проникала в тело, залезая в голову.
Тишина, она была везде.
Она стала уже чем-то родным, чем-то, что всегда было рядом. Кажется, так близко, что, только шевельни пальцами, она снова будет где-то поблизости.
Стоит только протянуть руку, и она вернется. Как к слепому, как к глухому.
Только попроси.
И она просила. Столько раз, что можно было бы
И она сбивалась. Каждый раз, когда распахивала глаза. Каждый раз, когда видела эту пустоту, застывшую перед ее лицом.
Такую привычную, что не хотелось просыпаться. Не хотелось дальше существовать.
Потому что была только она — чертова пустота. Но с тишиной девушке удалось подружиться.
Это душащее опустошение давило на голову. Сдавливало изнутри. Заставляло просыпаться по сто раз за ночь и лежать в кровати днями без единой мысли.
Старая дыра, которая увеличивалась в ее теле, стала слишком большой. Такой, что можно было утонуть в ней целиком.
И она давно уже утонула.
Почти утонула.
Потому что один человек не давал ей этого сделать. Изо всех сил старался привести ее в чувства, ограничить от этого ревущего чувства внутри: одиночества.
Но она не нуждалась в этом. Ей было так привычно, так жизненно лежать в постеле и часами смотреть в большое окно невидящим взглядом.
Потому что…
…черт возьми, так было проще.
Так было в миллиард раз проще, чем если бы она стала думать. Стала бы осмысливать что-либо.
Но ведь когда-то придется это сделать. Когда ее выпишут из больничного крыла и отправят на занятия, которые начнутся после каникул.
Что тогда будет, она не знала. Лишь представляла, как, держа в руках порванное платье, цвета бушующего моря, идет по длинным коридорам. Которые будут бесконечными. Которые будут тянуться так долго, что она успеет обдумать все то, что и не хотелось бы.
Пройдут, наверное, сутки, когда она дойдет туда, куда не хотелось бы. Продиктует старый пароль, который отдаленно промелькнет в ее сознании. Зайдет в гостиную, где будет мирно гореть камин, где тепло охватит полностью.
И тогда, наверное, она впервые заплачет. Когда поток слез выльется из глаз, бурлящим океаном.
Просидит на диван не час и не два. А до тех пор, пока не зайдет Ленни и не скажет, что пора завтракать. Не отведет ее вниз, заботливо усаживая за стол. Не заставит есть одну ложку за другой.
И она будет пережевывать еду, не чувствуя вкуса. Не чувствуя абсолютно ничего.
И, наверное, Ленни будет что-то говорить ей. Но она, конечно же, не услышит и слова, потому что ноги будут нести туда, в их Башню. В его комнату, где, зарывшись в его простыни, станет вдыхать запах шоколада.
А пока — она всего лишь лежала в больничном крыле, завернувшись в теплое одеяло.
— Герм, я же знаю, ты слышишь меня. Герм, мы же договорились. Если ты не сделаешь
— Ты не прочитаешь мне его письмо, — стеклянный взгляд остановился на лице, которое стало противным за эту неделю.
— Правильно. Молодец. А теперь вставай.
Ленни заботливо наклонился, приподнимая подушку.
— Вставай, Гермиона.
Она, оперевшись о локти, привстала, облокотившись о заднюю часть кровати. Парень улыбнулся, доставая поднос, где стояла тарелка с кашей, яблоко и стакан воды.
— Это твой завтрак.
Она пробежалась глазами по еде и отрицательно покачала головой, когда он поставили все это ей на колени.
— Что? — устало спросил Ленни, кивнув.
— Это слишком много.
— Много? — громко воскликнул он. — Это меньше, чем может съесть трехлетний ребенок.
— Я не хочу.
Ее ладонь уперлась в поднос и отодвинула его в сторону. Она прикрыла глаза, склонив голову к бортику кровати.
Она снова хотела спать.
— Гермиона! — он дернул ее за плечо. — Не начинай! Здесь три ложки каши и одно яблоко!
— Мне все равно, — она ударила по его запястью, вновь прикрывая веки.
Сонливость посещала ее даже чаще, чем тишина, потому что последняя стала покидать ее.
Почему-то. Зачем-то.
И мешал этому Ленни, который чуть ли не сутки напролет сидел с ней, будто прикованный. Он даже остался здесь на каникулы, чтобы быть с ней.
А лучше бы уехал.
Тогда, может быть, она умерла от голода или тишины.
— Ты опять за свое? Мы договаривались, — зло.
Вздохнув, она устало смотрит на бледное лицо Ленни.
И не надоело ему сюсюкаться с ней?
Хотя он был находкой для Дамблдора и мадам Помфри, потому что он оставался единственным, кому удавалось впихивать в нее таблетки и кое-как кормить едой.
— Покажи мне его сначала.
— Что?
— Покажи письмо.
Он устало протер глаза, будто все это стоило ему невероятных усилий. На деле, так и было. Потому что это походило на общение с умственно отсталым, немым или глухим.
Она стала растением. Таким чахлым растением, которому вообще плевать на то, что творится вокруг. Оно, вроде бы, и растет, но так вяло, что хочется сорвать его, чтобы зацвело другое, красивое.
И она бы с радостью завяла насовсем, но ей попросту не давали этого сделать.
— Вот оно, — Ленни достал его из своей сумки, в которой носил разные вещи, вроде сменной одежды или личных принадлежностей.
Он даже спал здесь, на другой койке. Выходил только в Большой зал, чтобы поесть, а затем принести еду и ей. Иногда заходил в библиотеку, читал книги и нес ей их стопками.
И ни одна еще не не была ею открытой.
— Видишь? — он покрутил в пальцах небольших размеров листик. Развернул, тыкнув пальцем в надпись “Драко” и сразу же закрыл, когда ее глаза загорелись живым блеском.