Мы идем на Кваркуш
Шрифт:
Неужели это и есть Борковский? Мы представляли Серафима Амвросиевича пожилым, грузноватым, медлительным. И уж думали, что он непременно старожил. Но все вышло наоборот. Борковскому не было на вид и сорока, в нем угадывался подвижный, беспокойный человек.
Позднее мы узнали, что руку он потерял на фронте, где воевал механиком-водителем танка, после фронта и приехал на Урал.
«Колхозный бригадир» оказался преподавателем физкультуры Александром Афанасьевичем Патокиным.
Место сбора напоминало только что раскинутый цыганский табор. Кругом лежали мешки, рюкзаки, ведра, палатки. Среди них стояли кони, здесь же вертелся, мешая всем, темно-рыжий брудастый пес Шарик. И ребята. Много было ребят. Одни возились с седлами, другие упаковывали в тюки запасную теплую одежду, третьи что-то укладывали, увязывали, снова развязывали и снова перекладывали. Над «табором» стоял оживленный детский говор, слышались смех и споры. Пахло свежим хлебом, сыромятиной, конским потом и запревшей соломой.
Разные тут были ребята. Самому старшему, самому рослому Вовке Сабянину только-только перевалило за четырнадцать, а самому младшему, круглолицему бутузу Витьке Шатрову было десять. В первые дни похода этого Витьку мы все время путали с Юрой Бондаренко. Одногодки, словно вымеренные по росту, круглолицые, курносые, в одинаковых шапках, ребятишки напоминали близнецов. Чтобы посмотреть в лицо взрослому, Витьке и Юрке приходилось высоко задирать головы, отчего шапки сползали на затылок, открывая синие любопытные глаза. Витька носил черные штаны, Юрка — зеленые. По штанам, да еще по мелким, как маковое семя, веснушкам, которыми природа пересыпала Юркино переносье гуще, чем Витькино, мы и отличали их друг от друга. Оба они рано пошли в школу и в десять лет уже успели закончить четвертый класс.
Я назвал самым рослым Вовку Сабянина. А самого маленького звали Миша Паутов. Поначалу мы его как-то не замечали. И если бы не звонкий Мишин голосок, не умолкающий ни на минуту, настойчиво требующий внимания, если бы Миша не совал свой нос куда следует и куда не следует, мы бы приняли его просто за «болельщика», который очень хочет в поход, но пока не дорос. Миша больше всех говорил, быстро, взахлеб, повторяя одно и то же по нескольку раз, из-за спешки проглатывая окончания слов. Когда ребята слушали его плохо, он теребил их за рукава и кричал каждому на ухо.
В момент встречи еще запомнился Сашка Смирнов, по прозвищу Дед. Этот показался старше своих четырнадцати лет. Худорослый, но какой-то осанистый, внимательный к разговорам взрослых и безразличный к затеям ребят, он произвел впечатление подростка, успевшего вдоволь поводиться со взрослыми деревенскими парнями. Сашка не спешил увязывать вьюки, стоял в стороне и наблюдал, как это делают ребята.
Когда мы подошли и поздоровались, Серафим Амвросиевич выпрямился и без предисловии спросил:
— Почему поздно?
— Но ведь выход назначался на второе.
— Правильно. Это значит выступать должны первого вечером.
В голосе его, сухом, резком, прозвучало раздражение. Он с подозрительным прищуром прострелил нас взглядом, и я уловил в нем сомнение: «Эх, мол, накликал я с этими корреспондентами на свою шею маяты. Мало у меня ее!» Позднее, когда уже все было готово к отходу, Борковский строго спросил меня:
— Ну, а самочувствие как? Здоровье как, спрашиваю?
— Да ничего вроде, пока не жалуюсь.
— А у друга? — он кивнул на Бориса.
— Как сказать... Думаю, обузой не будем...
Это понятное беспокойство учителя, головой отвечающего за каждого человека, а с этого часа и за нас, снова насторожило меня: не слишком ли самоуверен Борис? Осилит ли двухсоткилометровый путь по тайге? Ведь мы не просто пойдем, а будем делать в дороге все, что потребуется: гнать телят, пасти их ночами, разбивать лагерь, готовить пищу и еще многое такое, о чем мы пока не предполагаем. Не сплоховать бы, не подвести бы людей.
Но об этом мы, кажется, достаточно размышляли дома, и я бодро ответил Борковскому:
— Постараемся не подкачать!
Мы сняли рюкзаки. Учитель скользнул по ним взглядом и опять спросил в лоб:
— Продукты запасли?
— Мы рассчитывали закупить все на месте.
Борковский выпустил из рук подпругу, шагнул к нам.
— Как же так? Здесь покупать нечего, да и негде. Сухарей за час не насушишь. А у нас расчет на пятнадцать человек.
Подумал, зачем-то пересчитал мешки и решил:
— Ну ладно, попробуем достать что-нибудь по пути. А теперь — помогай!
Борковскому пришлось просить в колхозе еще одну лошадь — это уж для нас. Дали ему молодого, плохо объезженного жеребца Петьку. Подтянутый, с пышным черным хвостом и длинной разметанной гривой, с тонкими сухими ногами и широкой мускулистой грудью, Петька недовольно стриг ушами и косил на людей темный, своенравный глаз. Мы с Борисом связали рюкзаки, но долго не могли забросить на коня — не пускал. Серафим Амвросиевич не вытерпел, выхватил у Бориса из рук повод, грозно крикнул на Петьку:
— Стоять!
И конь остановился.
Скот, который мы должны были гнать, находился на выгоне за соседней деревней. Ребята забрались на завьюченных коней и уехали вперед. Борковский подошел к нам, облегченно вздохнул:
— Канительны же эти сборы. Того нет, другого не хватает. И все надо учесть, все проверить.
Он наклонился и взял лежавший на камне фотоаппарат, набросил ремешок на шею. К камню еще был приставлен большой плоский ящик с надежными металлическими застежками, весь вымазанный разными красками. С такими обычно выезжают на этюды художники.
— А здесь краски, палитра, — перехватив мой взгляд, объяснил учитель. — Иногда балуюсь рисованием...
Я перекинул увесистый ящик за ремень через плечо, и мы пошли за лошадьми.
Серафим Амвросиевич шагал крупно, отмахивая рукой. Из-под воротника куртки выбивался смятый воротничок рубашки. И все на нем было небрежно: фуражка надета как попало, на спутанные волосы, ворот расстегнут, кончик ремня болтался. Борковский разговаривал с нами и не сводил глаз с ребят. Иногда он замечал среди едущих что-то неладное и громко кричал, потрясая над головой кулаком: