Мы простимся на мосту
Шрифт:
Через несколько минут Александр Сергеевич вернулся. Сел на постель спиною к ней, закинул свою кудрявую, сильно полысевшую голову и начал пить прямо из горлышка. Он пил громко, всхлипывая, и поднятая рука его слегка дрожала. Потом он поставил бутылку рядом с кроватью, уронил голову на грудь, и Таня услышала, как он простонал:
– Господи Иисусе! Прости меня!
Она лежала не дыша, боялась шевельнуться, чтобы не спугнуть его. Потом, когда он тихо опустился на подушку рядом с ней, открыла глаза.
– Что, Саша?
– Бросай меня к чертовой матери, – пробормотал
И тут же она услышала, как он снова шарит левой рукой по полу, ища бутылку.
– Не надо… хотя бы сейчас…
– Какая разница? Опять колотить ведь начнет. Там осталось на донышке…
– Что же будет? – прошептала она, вытирая глаза об угол подушки. – Что с тобой будет?
– А что со мной будет? Подохну.
– А я?
– Ну, я же сказал: уходи. Ты со мной пропадешь.
– Да я без тебя пропаду!
– Ты самая светлая, самая нежная женщина… Ты не просто светлая, а такая, как вот это утро. В тебе тот же свет. Не зря я прилип! Давно отпустил бы, не будь ты такой…
Через полчаса они встали. Александр Сергеевич долго умывался холодной водой на кухне, потом долго плескался в ванной. Вышел в столовую спокойный, в чистой рубашке. От его впалых, тщательно выбритых щек пахло английским одеколоном. Глаза смотрели бесстрастно.
– Давай выпьем чаю, и я провожу тебя домой, – сказал он, слегка поцеловав ее лоб и потом затылок. – И вот еще что: если тебе стыдно перед домашними за то, что ты так открыто живешь со мною и даже не ночевала сегодня, то я готов попросить у отца твоей руки.
Тане показалось, что она ослышалась.
– Мало что изменится, – продолжал он. – К тому же я пью. Это вроде болезни. Но для того, чтобы ты перестала думать, что я не хочу… Короче, реши и скажи мне сегодня. А то я себя негодяем все чувствую…
– Но как же… – Она осеклась.
– Никак! – не глядя на нее, пробормотал он. – И больше мы к этому не возвращаемся.
В эти предпраздничные дни у режиссера Мейерхольда было столько работы, что недавно переехавшая к нему с двумя детьми бывшая жена Сергея Есенина Зинаида почти не видела своего нового мужа и даже тихонько сердилась.
– Зина! Но если бы ты знала, дорогая моя! – Худой и нескладный, хотя всегда трезвый, что было решающим фактором для того, чтобы Зина, подхвативши своих малолеток, перебралась к нему жить и работать, бормотал режиссер Мейерхольд, целуя ярко-белые плечи новобрачной, перед которой он стоял на коленях, пока она, лежа в постели, пила шоколад из фарфоровой чашечки. – Это будет грандиозно! Это будет не просто грандиозно, а сногсшибательно грандиозно! Это останется в веках! Народ празднует новый праздник. Праздник социалистической весны! Праздник освобожденного труда! Какая там Пасха устоит перед этим торжеством? Какие там, Зина, воскресшие боги?
– А как ты один с этим справишься, Сева? – округляя глаза, спросила Зинаида.
– Да как же один? – ахнул Мейерхольд. – К моим услугам целое общество! Не только театр, артисты, костюмы, но весь наш Союз атеистов-безбожников. Его, кстати, предложили переименовать в Союз
– Но как же все это устроится, Сева? – плавно тянула Зинаида Райх, внимательно глядя, как шоколадная пленка тускнеет и тает на дне ее чашки. – Ты будешь работать с товарищем Луначарским?
– Это товарищ Луначарский, дорогая, будет работать со мной! – заносчиво выкрикнул режиссер, но тут же поправился: – Товарищ Луначарский уже нам помог, дорогая… – Он испуганно оглянулся. – Гимн русских безбожников! Его будет петь вся толпа! Все участники праздника! Мотив «Марсельезы»! Слова Луначарского! Ты только послушай, как это написано!
Он поднялся с колен, заложил правую руку за золотой пояс персидского халата, а левую выбросил гордо вперед. Его лошадиный профиль стал еще выразительнее:
Когда бы на троне, над тучами тверди,Сидел бородатый торжественный бог,Когда б под землею зловонные чертиБодались кинжалами бронзовых рог,Когда бы святые и ангелов хорыКадили и пели в лимонном раю,А грешники выли, с проклятием взорыВперяя в кромешную вечность свою,Была б поистине потеха,Была б причина для войны,И мы б метнули бомбу смехаВ лазурь надзвездной стороны!И был бы наш поход неистов,Поход активных атеистов,Наш гордый гимн звучи, звучи,Как меч о вражии мечи!– Вы собираетесь устроить этот праздник… как его?.. освобожденного труда? – в день православной Пасхи? – почти испуганно спросила Зинаида. – И гимн свой пропеть в этот именно день? Но что скажут люди?
– Какие люди, любимая моя, русалка моя, моя колдунья? – И страстный Мейерхольд снова упал на колени перед постелью, брызнув золотыми узорами халата на красный, как кровь, с нежно-голубыми по самому центру цветами ковер. – А что им сейчас говорить? Наступила ЭПОХА! Мы все в ней! Мы все ее дети!
Зинаида Райх задумчиво потрепала его по вздыбленным волосам, откинула одеяло, на секунду явив воспаленному взору революционно настроенного человека высокие голые ноги, просвечивающие сквозь батистовую белизну сорочки, встала, вынула из пачки длинную папиросу и, закурив ее, подошла к окну. Под жидким серебром апрельского неба двор в тихом Брюсовом переулке, наполненный пением птиц, медленно просыхал после недавнего дождя. От свежей земли поднималось легкое испарение, и мелкие листья на тонкой березе, звеня, как приказывал ветер, зубрили стихи ее бывшего мужа: