Мы с сыном в пути

В полдень, так и не доехав до города, мы опять прокололи камеру. Пришлось вылезать и осматривать колесо. Вокруг не было ни души, а запаску мы уже поставили час назад. Мертвая дорога пересекала безмолвную пустыню, извиваясь среди холмов, и исчезала где-то у горизонта, за синими горами.

– Ну как? – спросил сын.

– Вот так, – отозвался я и отошел к обочине помочиться. Сын протянул было укоризненно: «Папа!», но тут же последовал моему примеру.

– А на что наехали? – спросил он, возвращаясь к машине.

– На ослиную

– Откуда это осел в пустыне!

– Забрел, значит, раз из нашего колеса его подкова торчит.

Я снова склонился над колесом. Резина совсем осела и распласталась на земле. Сын подошел и легонько пнул шину ногой.

– Спустило.

– Соображаешь.

– Вот зараза, ведь час назад колесо сменили.

– Тащи-ка камни.

Укрепив колеса, мы заперли машину и двинулись вверх по склону.

– Не лучшее место для стоянки, – заметил я.

– Потому что на подъеме, да, пап? Но мы ведь камни подложили.

– Не в том дело. Через холмы перевалим – машины не видно будет.

– А чего на нее смотреть?

– Если кто подойдет, не увидим.

– А увидели бы, так что? Пока обратно доберемся, он нас заметит, влезет в машину и укатит.

– Вот бы хорошо, – буркнул я.

– Почему это хорошо?

– Да надоела она мне.

– А куда мы идем? – спросил он.

– Шагай давай.

– А почему камера спустила?

Это я уже объяснял. Он продолжал болтать сам с собой:

– А если шины не надувать, они бы и не спускали. Или сделали бы такую резину, что гвоздем не проколешь.

– А может, лучше, если бы машины были вовсе без колес, а прямо по воздуху летали, а? – отозвался я.

– Ну тогда же самолет получится.

– В некотором роде.

– Или пусть вообще запретят ослам по шоссе разгуливать, а то у них подковы отваливаются и гвоздями шины пропарывают.

– Чего-чего, а уж этого не дождешься.

– Почему?

– Статистика, дружок, статистика.

– А что такое статистика?

– Подрастешь – узнаешь.

– А я сейчас хочу.

– А сейчас прекрати чепуху молоть. Мы поднялись на вершину холма.

Вдали, посреди равнины, виднелась деревушка – засеянные поля, деревья, дома, амбары под глинобитными куполами. За ней начинались предместья города, над которыми нависла пелена дыма, копоти и зловонной пыли. А еще дальше высились горы. Крутая, неприступная стена синих гор.

– А за сколько километров видно Демавенд1? – спросил сын.

– За много, если погода ясная. А подойдешь ближе – не видно.

– А почему близко не видно?

– Потому что он очень большой.

– У нас один парень рассказывал, что его отец туда забирался, на самую верхушку. Оттуда море видно.

– Мы тоже, когда на побережье ездили, видели с моря Демавенд [1] .

– Вот бы мне туда забраться.

– Подрастешь – и лазай, пока не надоест.

– Всегда

– Сейчас идти надо. Придется топать до какого-нибудь жилья.

Дорога вела мимо невысокого холма, казавшегося на солнце сухим и мертвым. От вершины и до подножия его избороздили глубокие пересохшие промоины, прорытые весенними ливнями. Весь холм зарос колючками.

– Видишь? – Я показал на холм.

– Что?

– Вон тот холм.

– Ну?

– На ровном месте.

– Ну?

– Откуда взяться в степи холму?

– А правда, откуда?

– Когда-то дома строили из глины. Потом, если за ними никто не следил – то хозяев на войне убьют, или в ссоре, или еще как, то уйдут они и сгинут неведомо где, – дома разваливались.

– И что дальше?

– Ничего. Дальше за брошенный дом принимались дождь, ветер, солнце, мороз и жара. Стены рушились, и дом превращался в кучу глины. Видишь, просто глиняный бугор. Так вот и бывает – от прежнего ни следа.

– Подумаешь, захотят, снова построят, – заявил сын.

– Кто?

– Ну, эти люди.

– Нету людей. Оттого беда и нагрянула, что людей не стало.

– Они, что ли, раньше ушли?

– Люди всегда уходят раньше.

– А куда?

– Куда-куда – в землю.

Он с недоумением взглянул на меня. Потом спросил:

– Значит, дома на них обвалились?

– Вот именно.

– А когда дом падает человеку на голову, тот умирает?

– Иногда умирает.

– А иногда?

– Подыхает.

– Но это ведь одно и то же, папа!

– Да нет, дружок, не одно и то же.

Сын подозрительно посмотрел на меня. Как будто хотел понять, шучу я или впрямь считаю, что умереть и подохнуть – разные вещи. Потом робко спросил:

– А когда человек умирает? – и коварно добавил: – Или подыхает?

– Когда забывает, что надо дышать.

– Ты это все нарочно, пап, чтоб меня поддразнить, – недовольно протянул он.

А я, клянусь, говорил абсолютно серьезно.

Мы шли молча. Я думал, не дай Бог он продолжит этот разговор, однако сын молчал, боясь, как бы я опять не начал его дразнить.

– Лучше бы мы прокололись поближе к чайхане, правда? – спросил я.

– Что, уже устал?

Он явно жаждал реванша.

– Да катись ты, мелочь пузатая.

– Вот всегда ты так: «мелочь, мелочь».

– Конечно, мелочь, мелюзга.

– Давай наперегонки.

– Чего?

– Наперегонки, говорю, побежишь?

– Заки! Ты же прекрасно знаешь, что я тебя в два счета…

– Нет, отвечай!

– Ну ты наглец!

– Так да или нет?

– Да.

– Я считаю.

Мы приготовились, и сын начал считать: