Мы с тобой. Дневник любви
Шрифт:
Через некоторое время она сказала:
— Ты что же это, значит, не придёшь ко мне?
— Разве можно? — удивился я и бросился к ней. И долго, долго спустя был у нас разговор:
— Ты чувствуешь царапину?
— Да, чувствую, но мне хорошо, я наслаждаюсь состоянием единства в полном безмыслии.
— Так надо, конечно, а потом надо усилием поднимать чувство выше.
— Туда, где мысль начинается?
— Туда, где мысль и новое единство в различии: каждый по-своему и оба в единстве. Понимаешь?
И когда я ушёл к себе, она сказала:
— Ну, теперь
Так она боится и борется за единство любви. По-видимому, в этом и есть её призвание: отвоевать мысль из страстного единства, быть акушером новорождённой мысли.
Ново в ней и, может быть, единственно, что, отстаивая мысль, она ни капельку не делается «умной» женщиной, а остаётся исполненной нежности и игры чувства.
Вдруг понял: поэзия — это и есть та самая «страсть бесстрастная», о которой писал Олег. Если углубляться в сущность её, то и поймёшь, почему это во всей мировой литературе у женщины лейтенант предпочитается поэту (дуэль Пушкина). Ляля — это исключение.
Новый документ из эпохи любви Л. и О. мне прочёлся, как глава из романа о Мадонне без Младенца на руках. Но «Песни Песней» тут нет и быть не может, потому что страсть бесстрастная не может её напитать.
Есть вера как знание, понимаемая нами как знание истины с помощью всех свойств и способностей человека.
Эта «вера» складывается в борьбе столь различных элементов её, что Л., по-моему, вмещает в себя весь атеизм и нигилизм русской интеллигенции. А что остаётся в натуре её, или в заработной части своей личности, то и есть её вера.
Так вот, в память отца она каждую «Вербную» должна соединиться с матерью: её родители встретились впервые в этот день. Но если она сейчас любит — эта любовь живая больше прошлого, покойники могут подождать, а «Милый» ждать не может. И она идёт к Милому.
В «Крейцеровой сонате» сказалась вся сила изуверства в презрении к плоти и его ложь. И через это раскрываются глаза на всю культуру этого разделения: нужно всем глаза на это раскрыть (мысль Л-и).
20 апреля.
Л. всё-таки уехала к матери.
С утра туман и тёплый дождь, первое начало позеленения на дорожках, в первый раз после Святой недели в отсутствие Л. берусь за перо. Настолько сильно чувствую её возле себя, что от разлуки не страдаю и мне хорошо.
Вспоминаю вчерашнее. Я вышел из дому, месяц светил, звёзды. Почему-то я вдруг почувствовал себя старым, немытым, небритым, неинтересным, а её блестящей кокеткой в светском обществе. И мне стало жалко себя до слёз. Вернулся с мутными глазами...
— Ревность? — удивилась она. — Вот так выдумал! — ревность к женщине, которая собиралась уйти из жизни и приняла эту любовь как отсрочку смерти.
— Глупо, конечно, — ответил я, — но ведь и всякое отклонение от основного русла жизни кажется глупым. Разве ты не можешь полюбить кого-нибудь?
— А если так будет, ты представь моё письмо как документ.
— Умная женщина, а говоришь о документе в любви. Ты сама написала мне, что веришь мне и считаешь себя женой, а двенадцатого сказала: «Не верю». Любовь свободна, и я готовлюсь сжечь все документы... Я ведь только перед месяцем и его звёздочкой выказал свою тревогу и тебе сказал лишь на основе нашего договора о правде. Это не у тебя, не у меня, а в составе самой любви заложено чувство ревности, но как человек я готовлюсь к жертве на случай необходимости.
На это она ничего не ответила. Я же ей напомнил Олега:
— Что мог сделать О., когда ты пошла за другого? А разве не могу я попасть в его положение? Только я должен на случай приготовиться и не упрекнуть. Так и буду любить тебя и буду готовиться к тому, что ты меня бросишь, готовиться облегчить не свою, а твою боль обо мне. Трудно подумать о такой возможности, но, как хороший хозяин, я готовлюсь теперь, когда всем обладаю, к невозможному.
Начинаю до крайности ясно разбираться в судьбе Л. Попади она только на путь искусства — была бы она интересная большая артистка, и никто бы ей слово упрёка не сказал за её многообразную любовь.
Но случилось, из-за катастрофы в своей личной судьбе, она вступает на путь искания «достоверного» и заканчивается в сфере любви в самом глубоком смысле слова. Тогда, через высокие требования любви и жажду любви настоящей, все искусства, весь быт человеческий и даже вся земная жизнь в её сознании попадают в сферу недостоверности.
Будь она «чудачка», так бы она и жила чудачкой, но она, интересная, жила нормальной жизнью, и вот из-за этого она летала в жизни, как ласточка над водой: ласточка коснётся воды крылышком — внизу кружок на воде, Л. коснётся жизни — любовь.
Читали последнее письмо Олега, и его страдания вызывали образ Распятого. Мне было особенно близко заполнение его душевного мира скорбью об утраченной душе Л-и (когда она решилась на брак). В мире больше ничего не оставалось — ни людей, ни природы, ни искусства, кроме этой скорби об утрате Л-ли.
Мне было близко лишь это заполнение своей души другой душой, но основное чувство, конечно, обратное. Мне теперь складывается всё так, что цельный физически-духовный образ Л. целиком сливается с тем, что я достигал своими писаниями.
Смысл моего будущего искусства, его назначение заключается в том, чтобы привязать Л. к земной радости. Я, конечно, и раньше бессознательно точно так же относился ко всему искусству, мне всегда хотелось своими силами удержать на земле преходящее мгновение. Теперь это мгновение — в сердце Л., и судьба моя теперь как писателя совершенно сливается с моей судьбой как мужа Л. Сколько мне удастся удержать Л. рядом со своей душой, столько же удержусь и я как писатель.
Раньше в природе я как в море плыл, и меня природа окружала как на корабле. Теперь же в природе я стою как у берега моря, и этот берег — мой друг.