Мы встретились в Раю
Шрифт:
Все не так просто, подумал я. Все не так просто, как казалось мне раньше. Вот уже и виноватого нашли. Как любопытно теперь я с ним завязан. Впрочем, пусть смерть его ляжет не на мою совесть, а на их! Лицо Галкиного хахаля вспомнилось с потрясающей яркостью, и не телевизионное лицо наголо остриженного уголовника, беглого зека, а то, живое. Хорошо еще, прыгали мысли в голове, хорошо еще, что я не видел лица этого... которого... ну, в драповом пальто... я не хочу знать, кто он такой, мне это совершенно не важно. В конце концов, он был просто человеком, смертным человеком, которому я ПОДАРИЛ БЕССМЕРТИЕ. Вот и все. Этого мне должно хватать за глаза!
255.
Однако назавтра я с жадностью потянулся
На душе у меня сразу и значительно полегчало. Я смотрел на портрет полковника и с удовольствием высчитывал, кем же этот БЕЗУПРЕЧНОЙ ЧЕСТНОСТИ ЧЕКИСТ, ПРОРАБОТАВШИЙ В ОРГАНАХ БОЛЕЕ ТРИДЦАТИ ЛЕТ, был в тридцать седьмом, когда брали отца; в тридцать восьмом, в пятьдесят втором. Как он, интересно, применял безупречную свою честность? Как дослужился до высокого своего звания? Скольких убил собственными руками, скольких замучил? Раскаянья я не чувствовал. Правда, преступление выходило не вполне идеальным, в нем вдруг оказались замешаны мои личные счеты с СИСТЕМОЙ, но, когда я шел на него, я же этого не знал! Тут, может, как раз и получилась самая высшая объективность! И еще: нечего носить штатское, если ты полковник!
256.
Потом, позже, мне пришло в голову, что я отождествил полковника со своею жертвою совершенно безосновательно, что это могло быть простым совпадением: ну, скажем, полковник Горюнов трагически погиб накануне под колесами трамвая, а я убил аптекаря Попова, не тянущего на газетный некролог, - но в то время мой возбужденный мозг с такой цепкостью заглотил приманку, что любые доводы разума разума силы не имели, а информации я подсознательно избегал.
Буквально через месяц я уехал из О. навсегда, и, хотя вспоминал о моем полковнике, о моем покойнике, он не являлся мне по ночам в качестве призрака, и кровь его не вопияла к отмщению. Альтруизм молчал. То ли его не было вовсе, то ли я растерял его там, в милиции.
257.
О моей тайне до сих пор не знал ни один человек. Теперь же, под влиянием ли вашего суда, раздавленный ли крематорными фантазиями - вот где, возможно, полковник Горюнов меня и настиг! а то и просто УСТАВ, я решаюсь признаться вам, гражданин прокурор, и, как говорили древние римляне, ТЕМ ОБЛЕГЧИТЬ СВОЮ ДУШУ. Видите ли, пресловутый альтруизм, который, кажется, существовал во мне и который вы так блистательно в свое время поломали (процесс, у животных невозможный, - снова ПРОЦЕСС!) - вдруг он и есть тот самый Бог внутри человека? Бог, которого так мучительно искал всю жизнь Достоевский, которого не нашел, но без которого столь трудно жить на земле. Ибо я человек, а не крыса.
Возможно, я понесу высшее наказание и раскрою, наконец, последнюю ВАШУ тайну, тайну вашего государства; возможно (что представляется мне более всего вероятным), вы не захотите давать моему письму ход, чтобы не ворошить давно сданную в архив судебную ошибку и не увеличивать какие-нибудь там ПРОЦЕНТЫ, а мое признание классифицируете как бред человека с расстроенной психикою или просто утаите письмо, понадеявшись, что дважды на такие признания люди не решаются, - что же, я просчитал и этот вариант и знаю, что мне делать дальше в этом случае: я, как вы поняли и по письму, и по процессу, уже научился совершать
Только имейте в виду, последняя мелочь, на закуску: за давностью лет проверить вам, пожалуй, удастся не все А ВДРУГ Я ПРОСТО ВЫДУМАЛ ИСТОРИЮ С УБИЙСТВОМ? Показал вам язык? Укусил себя за хвост? Вот ведь в каком вы сейчас дурацком положении! А, гражданин прокурор?!
Глава двадцать третья
АВТОМОБИЛЬНАЯ КАТАСТРОФА
Где все не так, и все не
то,
и все непрочно.
Который час, и то никто
не знает точно.
А. Галич
258. 4.09 - 4.27
Юра захлопнул папку. Он сделал бы это давным-давно - такой невыносимой пакостью несло с ее страниц, - если б не разные мысли, разговоры, рассуждения о смерти: от них Юра, сам весь в недавней смерти Гали, в похоронах, просто не мог оторваться. Когда же началось описание убийства человека в драповом пальто, в Юриной голове, тяжелой от бессонья, словно бы что-то щелкнуло: он припомнил те тринадцатилетней давности лютые морозы, лицо остриженного наголо человека по телевизору, слухи, что гуляли по М-ску добрую неделю, больше того: Юра узнал дворик двухэтажных бревенчатых домов: через дорогу от места, где жил Арсений. О, нет! Юра вовсе не сумасшедший, он способен понять разницу между действительностью и художественным вымыслом, но... но описать убийство так сумеет, кажется, только тот, кто его совершил?!
Юра то и дело отрывался от рассказа, прикрывал глаза, соображая, сопоставляя, воображая, - и его мутило. Я должен задать Арсению этот вопрос! Как сильно давний приятель изменился здесь, в Москве! Он конечно же станет врать, выкручиваться... Впрочем, может, и не станет: ему, кажется, просто нравится выставлять на поверхность самое свое стыдное, самое свое... Юра даже не нашел слова, брезгливо поморщился, взглянул на часы: ладно! не важно! для таких вопросов не вовремя не существует! И, сняв трубку с аппарата на столике отсутствующей всю ночь дежурной, набрал Арсениев номер. Не подходили долго, потом недовольный женский голос отозвался руганью и запищали короткие гудки. Юра набрал номер снова, снова услышал отбой, - тогда еще раз, еще и еще и. когда, наконец, женщина на том конце провода сдалась, потребовал Арсения. Того не оказалось дома: Юра поверил женщине, ибо она вроде бы поверила в необходимость Юриного звонка.
Приступ активности поутих в Юре, сдемпфированный неудачею, выяснять у Арсения что бы то ни было расхотелось. Юра скомкал листок с Арсениевыми координатами, уронил на пол, вернулся к креслу. Взял в руки папочку, спазм тошноты тут же скрутил внутренности, и Юру вывернуло, едва он успел добежать до туалета. Пакости! пакости! Боже, какие пакости! Я не хочу разбираться, на деле он убил или только в мерзком своем воображении! Он все равно сделал это с удовольствием. Я не хочу иметь ничего общего с ним! Ни с ним, ни с его отвратительной, сентиментальной, липкой алкоголичкою, ни с пьяными артистами из кабака! Я не хочу знать их компанию! приговаривал Юра, в клочки разрывая страницы рукописи и бросая их в унитаз. Единственный экземпляр? Тем лучше! Никому на свете не нужно искусство, от которого тошнит!
Юра вспомнил Моцарта, вспомнил Гайдна, присел на фаянсовый краешек и заплакал. Потом встал и принялся мыть руки в обжигающе холодной воде, пока они не покраснели, не вспухли. Потом направился в коридор, приоткрыл дверь в свой номер; стараясь не глядеть ни на соседа, ни на его подружку, задерживая дыхание, чтобы как можно меньше перегара попало в легкие, покидал в чемоданчик немногие свои вещи и, бросив сонной администраторше, что уезжает, вышел на улицу. У гостиницы, приманивая зелеными лампочками, томилось несколько такси. Юра открыл дверцу первого и сказал: в Домодедово.