Мы всякую жалость оставим в бою…

Орлов Борис Львович

* * *

…Пьяная луна, пьяная ночь, пьяная весна. Я лежу на отельной кушетке. Шарфюрер СС Марта Лейдт лежит рядом, тихо подремывая у меня на плече. В не зашторенное окно я вижу, как уходит далеко в небо луна, и, увидев вдруг на горизонте бледную розовую полоску, точно растерявшись в своей высоте, сразу утрачивает весь свой волшебный блеск.

Еще тише становится кругом. Полоска краснеет и точно сильнее темнеет город.

Я вглядываюсь в лицо Марты. Куда девался ее задор, хотя все так же прекрасна она. Мне хочется насмотреться на нее, запомнить, но сон сильнее, и не одна, а две уже Марты передо мной, и обе такие же красивые, нежные…

— Спишь совсем…

Нежный голос ласково проникает в мое сознание. Я тянусь обнять ее, но она тоскливо, чужим уже голосом говорит:

— Пора…

* * *

Мягко и плавно катится вагон. Я тщетно пытаюсь понять: что меня мучит? Какая грусть закрадывается в сердце? Что за человек Марта?… А сон все сильнее охватывает меня, легкий ветерок гладит лицо и волосы… голова качается в такт вагонным колесам. Слышится ласковый голос Марты, или это певучий голосок жены напевает какие-то добрые, нежные песни.

«Марта» — проносится где-то, и звенит над дорогой, и несется над просторами Германии, России, всего мира…

Майор Макс Шрамм. Москва. Август 1940 года

После боя того во мне что-то сдвинулось. Первое время без снотворного уснуть не мог, всё мне те рожи оскаленные по ночам снились. И не только по ночам… Я себе

тоже руки припалил капитально, когда Севу вытаскивал, просто в горячке боя не обратил внимания, и когда всё закончилось в госпиталь не только его повезли, но и меня отправили. Попрощался я с ребятами своими из экипажа. И сразу меня в «Бюссинг» санитарный запихнули и повезли в Ургу. Там я весь июль пролежал, операции мне делали, кожу пересаживали, сам Филатов делал. Он хоть и окулист, но и такие операции умел, в общем, нормально починил мои конечности. В госпитале меня и награда нашла, получил я «За Отвагу». С бантом. И значок участника рукопашного боя. А танкисты из Севиной бригады мне сувенир прислали — меч самурайский, настоящий старинный. Того офицера, что я из бронебойки снял, говорят, что восемнадцатого века, не та штамповка, что они сейчас на своих заводах делают. Словом, месяц меня в порядок приводили: руки лечили, нервы мои пошатнувшиеся. Наконец время выписки пришло, и направили меня назад, в Рейх. Оказывается, сразу после вылета вызов в часть пришёл — выяснилось, что в Рейхе острая нужда в лётчиках с боевым опытом, а таким, как у меня тем более… Мало кто из наших подобными подразделениями командовал… Ну, самолётом в Москву прибыл, явился в Штаб Авиации, там предписание получил — срочно явиться в Берлин, в Управление Люфтваффе за назначением. Я полковнику — кадровику, мол, выпиши мне документы через Малороссию, я хоть жену повидаю, только женился, два месяца назад. А он на меня волком — НЕМЕДЛЕННО в Берлин, майор! Туда свою благоверную вызовешь, сам ФЮРЕР тебя требует… Ну, что делать, даже к супруге Всеволода Львовича не зашёл, сразу из Штаба на машину и на аэродром, а там «Сикорским» в Берлин, прямым рейсом… Вечером на Темпельхоффе приземлились, из самолёта вышли, а меня уже встречают — стоит «Опель-капитан», а при нём штабс-ефрейтор при полном параде, весь сияет в своей форме белой. Посадил меня в машину, чемодан кинул в багажник, за руль и помчал в Управление… Приезжаем — меня сразу наверх. Не в смысле этажа, а в смысле начальства: сам Удет принял, в кресло усадил и давай расспрашивать. О здоровье, о боях, о тактике нами применяемой. Сам сидит, слушает внимательно. Ну, выложил я ему что он хотел, а фельдмаршал мне и говорит, что хочет меня при штабе оставить, мол слишком всё это ценно, требуется чтобы я опытом с остальными поделился, да и раны пока подживут получше. Не выдержал я, поднялся и говорю ему прямым текстом:

— Герр генерал-фельдмаршал, я боевой офицер и хочу сражаться. Не рождён я в штабах штаны протирать. Требую либо отпустить меня на Восточный Фронт обратно, либо направить в части первой линии. Там я гораздо больше пользы принести смогу для нашего Рейха.

Фыркнул он зло, потом справился с собой, отвечает ровным тоном:

— Герр оберст-лейтенант, я уважаю ваше желание, но не кажется ли вам, что всё-таки вы ОБЯЗАНЫ изложить ваш опыт использования смешанных подразделений для широкого круга лиц, а не держать его в секрете?

Я уже хотел было потребовать личной встречи с Фюрером, но спохватился — прав ведь он, чёрт его дери! Ну, я своих спасу, в смысле подчинённых, а другие?…

— Прошу прощения, герр генерал-фельдмаршал. Я не сдержался. Готов изложить всё на бумаге, только писать мне утомительно после ранения. Но настаиваю на отправке меня после этого в боевые части.

Смотрю, подобрело у старика лицо сразу, головой кивнул в знак согласия. А я продолжаю:

— Только, герр генерал-фельмаршал, я майор, а не оберст-лейтенант.

Тут у него улыбка шире ушей стала:

— Ошибаетесь, герр Шрамм. Вчера Фюрер германского народа Адольф Гитлер подписал приказ о присвоении вам очередного звания. Теперь вы оберст-лейтенант. Так сколько вам необходимо времени для выполнения этого задания?

Прикинул я, подумал:

— Две недели, герр генерал-фельдмаршал.

— Отлично. Сейчас вы направляетесь в Куммерсдорф. Там неплохой санаторий, отдохнёте, заодно и напишите свой труд. Вы недавно женились?

— Да. Герр генерал-фельдмаршал.

— Разрешаю вызвать жену туда. После сдачи работы вы будете направлены в распоряжение командующего четвёртым воздушным флотом. Идите, герр оберст-лейтенант, вы свободны, машина вас ждёт. Водитель знает, куда вас везти…

Вышел я на улицу, там давешний «Опель» стоит, водитель козыряет.

— Господин майор, куда вас отвезти: сначала по личным делам или сразу в Кумменсдорф?

Подумал я немного и спрашиваю:

— Полигон далеко?

— Двадцать шесть километров от Берлина, герр майор.

— Тогда туда.

Сел назад и задремал… Приехали, разбудил он меня и как я вылез, сразу назад умчался. Я осмотрелся, чемоданчик свой подхватил и к часовому у КПП, мол, доложи по инстанции что оберст-лейтенант Шрамм прибыл согласно предписанию, и документы ему протянул. Глянул он в них, по стойке смирно вытянулся, честь отдал и на телефоне повис. Потарахтел в трубу, гляжу — с той стороны машина пылит, ну, точно за мной. И не ошибся… Выделили мне коттедж шикарный, денщика, унтер из цейхгауза новые погоны принёс петлицами, я денщика их пришивать нарядил. А сам за телефон и давай до супруги своей дозваниваться через половину Европы. Связался, объяснил ей всё, Света конечно обрадовалась, словом, договорились, что она завтра же выедет. А что? До Киева от нас четыре часа поездом, а там прямой рейс самолётом до Берлина. На Темпельхоффе я её встречу… Утром, правда, сначала меня стенографистки пытали — дали мне сборник вопросов, а ответы на них я вслух зачитывал. Так вот до обеда и говорил, во рту пересохло как в пустыне. А после обеда телеграмму принесли, показал я её руководству, «Майбах» вытребовал из гаража и за женой в Берлин. Еле-еле успел ей цветы по дороге купить, ну в пробку попал, наши ребята к французской границе направлялись… Эти две недели я потом долго вспоминал, особенно когда в передряги попадал… С утра работа, потом с супругой, либо в Берлин, в оперу там или музей, либо просто дома. К Фюреру в гости ездили, Света ему понравилась… А когда срок пришёл, отвёз я жену на аэродром, в самолёт посадил и домой отправил. Сам же последний раз комиссию прошёл и на фронт…

Оберштурмфюрер Вилли Хенске. Линия Мажино

Приказ отдан. Через час начнётся концерт. Сначала, как положено, пойдёт авиация. Затем артподготовка. Под её прикрытием сапёры проложат проходы в минных полях, завалят взрывом противотанковый ров и мы пойдём на штурм линии Мажино. «Лягушатники» привыкли к тому, что их не беспокоят, поэтому всё как всегда. Уже две недели я выезжаю на так называемый передний край для рекогносцировки, но не замечаю никаких изменений в их поведении. Всё как всегда. Мы долго ждали, но наконец пришёл час расплаты за Версаль и Испанию. Наши и русские части ждут вдоль границы сигнала к наступлению. Я словно бы вижу, как занимают места в своих самолётах экипажи самолетов, и наводчики орудий крутят штурвалы своих пушек, поднимая их стволы к небу. В воздухе нарастает напряжение. Поскольку рации включать категорически запрещено, достаю свой командирский фонарь и дважды мигаю назад красным цветом. Это сигнал, чтобы проверили готовность к запуску двигателей в течение пятнадцати минут. Ровно столько остаётся до начала… Через пять минут в гробовой тишине начинает появляться гул множества двигателей, постепенно он нарастает и видно как в начинающем светлеть небе девятка за девяткой проплывают чётким строем наши самолёты. Взгляд на часы — две минуты… Минута… Секундная стрелка почему-то замирает на месте, фу… Показалось… Включаю рацию, и нажимаю на тангенту передачи. Едва стрелки показывают время «Ч» отдаю команду своему батальону. Грохот двигателя перекрывает всё вокруг.

— Вперёд!

Тяжёлый «Т-28» легко трогается и набирает скорость, через полчаса мы должны подойти к уже готовому проходу, обеспеченному нашими доблестными сапёрами. Лягушатникам не поздоровится в этой войне — никто не вызывает у нас такую ненависть, как французы. Кажется, даже евреев у нас ненавидят меньше. Именно они больше всего старались на Версальской конференции добиться того, чтобы Германия не могла больше никогда подняться с колен, на которые её поставила Антанта. Сейчас они получат всё, что заслужили… Вот и назначенный рубеж атаки, танк замирает. Впереди всё в дыму и огне, рвутся тяжёлые снаряды, сверху беспрерывно крутят свою вертушку наши и союзные бомбардировщики. Ого! Это что-то новенькое — с пикирующего «Юнкерса» срывается нечто вроде цистерны, и едва заметный плоский гриб бронеколпака дота обволакивает пламя. Даже издали чувствуется его испепеляющее липкое пламя, ужасающая температура, от которой крошится бетон и плавится арматура под ним… Из-за ужасающего грохота разрывов не замечаю, как сзади появляются союзники на своих гигантских «Змеях Горынычах». Среди них виднеются не менее огромные самоходные пушки ужасающего калибра. Кажется это те самые сверхновые «кутеповские колотушки» — БР-4, калибром 202 мм. Точно! Испуская характерные чёрные дизельные дымы из выхлопных труб они неторопливо занимают огневые позиции… Бьёт первое орудие, за ним второе — к небу взлетают осколки развороченного колпака. Неторопливо, словно в замедленной съёмке взмывает к небу оторванный ствол французского орудия. Дот разбит вдребезги, его остатки непрерывно сотрясаются от взрывающихся внутри боеприпасов. Ничего себе! Ведь боезапас обычно хранится глубоко внизу, в специальных казематах… В небо взмывает зелёная ракета. Сигнал того, что проход готов, и я ору в микрофон: «Марш! Марш! Марш!..» Тяжело переваливаясь на грудах земли и маневрируя между воронок мой «двадцать восьмой» направляется в отмеченный флажками проход. По нам неприцельно бьют чудом уцелевшие французские пушки, но бесполезно — это маленький калибр, не страшный для нашей лобовой брони, но тем не менее стоит поберечься и я ныряю в башню, задраив за собой люк. Сразу становиться спокойнее, и я ругаясь приникаю к окулярам перископа командирской башенки. Проезжая мимо остатков лягушачьего бункера бросаю взгляд на него и меня невольно передёргивает от увиденного — сплошное месиво из остатков бетона и железа, вряд ли там что уцелело… Сзади идут танки моего батальона и союзники… Через два километра опять задержка. Подтягивается артиллерия. Снова в небе неторопливо закручивается вертушка из самолётов. Сапёры торопливо свинчивают разминирующие заряды и проталкивают их вперёд. Мне становиться жалко этих бесстрашных ребят: мы-то под защитой надёжной брони наших машин. А они прикрыты только серым сукном своих мундиров. Тем не менее эти бойцы отлично знают свою работу, уже через пять минут мы получаем разрешение двигаться вперёд и вскоре опять минуем остатки очередного разбитого дота. Впечатляет работа авиации — кажется что ничего не может уцелеть после их визита. Сплошные развалины, воронки, куски бетона, прутья развороченной арматуры… Уже прошли пять километров по линии Мажино. На нашем участке её глубина достигает восьми. Значит, скоро выйдем на оперативный простор. Хлёсткий удар по башне, перед глазами сверкает белая вспышка, снаряд! Значит, кое-кто уцелел. Тревожно опрашиваю всех по внутренней связи — все целы. Если не считать водителя, который разбил нос при ударе. Дружно смеёмся. Но через мгновение выясняется что двигаться мы не можем: разбита гусеница. Ремонтировать её под огнём — верная смерть. Решаю пропустить колонну и временно возлагаю свои обязанности на командира первой роты, объяснив положение. Заметив направление откуда стреляли разворачиваем главную башню и внимательно осматриваем местность — вот он, гад! Торчит ствол из-за бруствера… Взрыв — в разные стороны летят колёса, изуродованный щит, ствол. Пушка подавлена, но по нам открывают огонь их уцелевшие под обстрелом стрелки, а мои ребята уже ушли вперёд, но в это время подтягиваются союзники и беглым огнём подавляют вражескую пехоту. Мой экипаж выскакивает наружу и под прикрытием брони замершего возле нас «ЗГ» быстро чинят гусеницу. Я же внимательно слушаю эфир. Судя по всему, наступление развивается успешно, потерь пока не наблюдается. Из русского танка вылезают танкисты и приходят на помощь моему экипажу. Здоровенный фельдфебель лихо машет кувалдой, забивая пальцы, скрепляющие траки. Не проходит и пяти минут, как гусеница починена и, помахав на прощание рукой, мы трогаемся нагонять своих, следом идёт «Горыныч», через триста метров мы расстаёмся. Отто, мой водитель, кажется сейчас превзошёл себя — тяжёлая махина словно летит над землёй. Через полчаса мы нагоняем мой батальон и я опять беру командование на себя. Нас приветствуют восторженными возгласами. Неудержимо мы рвёмся вперёд. Бросаю взгляд на часы — ого! Уже пять часов, как мы в бою. Механик докладывает, что топливо на исходе. Такие же доклады слышу от командиров других машин. Делаю доклад в штаб и решаю остановиться в ближайшей деревушке, виднеющейся неподалёку. Даю команду механику, и он доворачивает машину и ведёт её к аккуратным домикам, прямо через вспаханное поле. Пять минут, и мы останавливаем пышущие жаром машины прямо на деревенской площади возле колодца. Отправляю четыре танка в охранение, на окраину деревни, остальным командую проверить танки, доложить о неисправностях. Сам выпрыгиваю наружу и, зачерпнув в колодце ведро воды, с наслаждением пью. Хорошо… Радист машет рукой подзывая меня, беру гарнитуру. Наш командир полка сообщает, что бензовозы будут через час, а пока покормить людей, но не расслабляться — вокруг полно французов из рассеянных частей и остатков гарнизона линии. Принимаю всё к сведению и посылаю дополнительно к часовым свободных ребят, а так же наряжаю десять человек пройтись по деревне и организовать нам дополнительный паёк. Мои эсманы понимают меня правильно: через пятнадцать минут посреди площади стоят столы, заваленные мясом, яйцами, колбасами, хлебом. Громоздятся бутылки вина, которое я приказываю убрать до ужина. Солдат должен воевать трезвым, а день ещё не закончился. Ребята выражают недовольство, но я успокаиваю их короткой командой. Вникнув в суть, они вскоре выражают удовлетворение моим распоряжением насчёт спиртного и приступают к трапезе. Местные жители робко выглядывают из окон. Вскоре появляются топливозаправщики и заливают баки по пробку, распоряжаюсь заполнить запасные канистры и сложить их сзади. Опять докладываю в штаб и получаю новую задачу. Короткая команда, все занимают свои места. Вдруг ко мне направляется какой-то лягушатник и на ломаном языке требует возместить стоимость продуктов, лежащих в желудках моих ребят. Он требует! Недолго думая отдою команду, и вскоре дрыгая ногами наглец повисает на стволе моей пушки. Несколько мгновений — готов. Срезаю верёвку и даю команду танкам арьегарда пройти через дома, когда будут нас нагонять. Уходим. Сзади появляются клубы дыма и пыли — немецкий солдат приучен всегда точно и правильно выполнять команды… Вскоре навстречу начинают попадаться первые пленные, их гонят под охраной пехотинцев. При виде наших танков конвоиры сгоняют их в кювет, освобождая дорогу. Из башен танков летят ругань и насмешки в сторону жалко выглядящих пуалю, те напоминают ощипанных петухов в своём нелепом обмундировании поносного цвета. Едем, ориентиром служат клубы чёрного дыма где-то вдалеке. Наконец приближаемся к боевым порядкам первой линии. Видны русские танки и их самоходки, остервенело бьющие беглым огнём по роще. Узнаю по общей волне, что там засели англичане, экспедиционные части. Мои ребята оживляются при этой вести. Задраиваем все люки и выходим вперёд, меняя русских, открываем беглый огонь. Видно, как летят в небо стволы деревьев и какие-то лохмотья. Внезапно из-за туч выскакивают наши штурмовики, из-под их крыльев вырываются фонтаны огня и устремляются вниз — роща исчезает в море огня. Поражённые, мы прекращаем огонь. Что это? Такого мы никогда не видели… Короткая команда и мы выдвигаемся вперёд — картина жуткая: ни одного целого дерева, всюду окровавленные изуродованные трупы, разбросанное снаряжение, обломки, живых явно нет. Проходим рощу и опять идём вперёд. Сзади нагоняют союзники, и мы идём в одной колонне вперёд и вперёд… Первый день войны позади. Потерь нет. Ужин с вином, ложимся спать. Нас охраняет подошедшая пехота.