Мы жили в Москве
Шрифт:
Анна: "Но мы ведь не можем оказывать политическое давление на советское правительство".
Генрих: "Я просто не хочу принимать премию от государства, которое так поступает со своими писателями".
Об этом рассказала мне Анна. Я спросил Генриха, он, усмехаясь, подтвердил.
Из дневников Р.
6 октября. Идем с Бёллем и с внуком Достоевского по маршруту Раскольникова, к дому процентщицы. Дома цвета Достоевского, цвета времени.
В мае Генрих приедет сюда на белые ночи. Разговаривает с оператором Шнейдером, который снял фильм "Петербург Достоевского". "У меня нет
Рене делает заметки под диктовку отца, Раймунд фотографирует. Оба сына помогают с удовольствием.
Когда мы идем по каналу, внук Достоевского просит считать шаги - как в романе, ровно семьсот тридцать... Для него каждая сцена романа ничем не отделима от реальности.
...Мы все смотрим на квартиры, на улицы, на дворы, и сколько людей смотрели до нас, но художник смотрит особым взглядом. За этот год он и романы перечитал, он готовился, узнавал. Мы идем вместе до какого-то пункта, а дальше он пойдет один, дальше и начнется тайна, чудо искусства...
В Доме писателей смотрим выставку рисунков Корсаковой - к романам Достоевского. Он потом нам: "Не люблю иллюстраций к книгам. Ведь каждый читатель видит по-своему".
...Прошли все дома, дворы. Бёлль рассказывает: "В Дублине есть целый туристский маршрут по пути Блума. Тоже нет мемориальных досок. Ирландцы очень рассердились на меня (за сценарий "Ирландия и ее дети"), что я написал о бедности, что взял снимки старых домов..." *
* То же самое произошло и с фильмом Бёлля. Он задумывался как совместный. Но в АПН потребовали купюр: снять киоски с продажей пива, старые дома, - "Ленинград у вас непригляден", снять кадры с поэтом Иосифом Бродским и опрос на улице "за что вы любите Достоевского?" Бёлль отказался, и в СССР фильм не показали.
В прошлом году рассказал о замысле. Сейчас готовит сценарий. Счастье пройти с ним этот кусок.
Бёлль еще раз помогает понять, как жив Достоевский.
За обедом: "А мне странно презрительное отношение к любой профессии, я люблю ремесло официанта..."
Корреспондент "Советской России" спрашивает, как долго Бёлль ищет слова.
– Восемь лет.
Ему же Генрих объясняет, что "Даниэль и Синявский - никакие не злодеи".
7 октября. Вечером на спектакле у Товстоногова "Проводы белых ночей". Сергей Юрский мог бы играть и Фреда Богнера и Ганса Шнира.
8 перерыве Бёлля просят расписаться крупно на потолке актерской уборной.
Бёлль Пановой: - Я вас читал.
– А я вас. Разговор о Брехте.
Бёлль; "Карьера Уи" - плакат, примитивно. Люблю "Мамашу Кураж" и "Галилея". А Панова и вовсе не любит Брехта. Тихо Льву: "Не то что ваш Брехт".
Панова - Бёллю: "У вас в романах напряженная драматургия. В "Бильярде" сидит девчушка босоногая, за нею - целая драма". Генрих смущенно: "Я этого не чувствую".
Генрих очень хочет посмотреть "Идиота" со Смоктуновским в постановке Товстоногова. Тот приглашает его на этот гастрольный спектакль в Лондон "всего час лететь".
Панова потом нам: "Что за человек. Одни мятые штаны чего стоят. Его не зря боготворят все молодые прозаики Ленинграда".
Еще
Мы говорили о Евгении Гинзбург, о "Крутом маршруте".
Из дневника Р.
8 октября. Молодые со Львом в Атеистическом музее, а мы остались в сквере у Казанского собора.
– Когда я научусь писать, я напишу о своей семье. Напоминаю ему слова Хемингуэя про Оук-парк (что не может писать, иначе сильно оскорбит либо родных, либо правду).
– Нет, дело не только в том, чтобы не обидеть родных.
В Атеистическом музее - картины, гравюры - изображения казней, погромов, аутодафе, орудия пыток, статистика жертв инквизиции, процессы ведьм. Катарина и Рене взволнованы, возмущены: "И они называли себя христианами. И сейчас есть такие же, дай им только оружие". Раймунд спокойнее, скептичнее: "Здесь все так же неуклюже и безвкусно, как у нас в антикоммунистической пропаганде".
Когда возвращаемся в сквер, Генрих говорит почти теми же словами. Он уже раньше видел этот музей.
Пытался объяснить ему, что он - пролетарский писатель. Он задумчиво: "Не знаю, может быть. Но вот Грасс действительно пролетарский писатель. Он видит и чувствует всё, как рабочие. Его точка зрения на всё всегда пролетарская, всё мировоззрение".
Спорили об американской культуре. Мы защищали ее. Он: "В Америке прекрасные писатели. Бывают прекрасные кинофильмы. Разумеется, есть замечательные ученые. Но американская культура без корней и слишком материалистична. В ней нет мистики, нет метафизики".
13 октября. Бёлли возвращаются из Тбилиси. Мы идем в ЦДЛ, и он туда приходит. Рассказывает (Коржавину), что английский начал учить, когда ему был сорок один год, восемь лет тому назад. Читал книгу Нексе об Испании, которая ему очень понравилась. Долго разговаривает наедине с Ириной Роднянской, держит в руках номер журнала "Вопросы литературы", где напечатана ее большая и замечательно интересная статья о его творчестве.
"Люблю Диккенса. Он достаточно велик, чтобы позволить себе сентиментальность..."
Вечером у С. произносит тост за "Левину неисправимость". На вопрос И., каково быть знаменитым, отвечает: "Очень скучно".
Из дневников Л.
14 октября. С Генрихом и ребятами у Эренбурга. Он болен, но курит непрестанно и отмахивается, когда говорим об этом. Эренбург чрезвычайно радушен, впервые вижу его таким любезным, явно хочет понравиться. Показывает квартиру, картины, хвастает ими.
Пьем чай. Ребята молчаливо, с напряженным любопытством таращатся на Эренбурга. "Меня обвиняют, что я не люблю немцев. Это неправда. Я люблю все народы. Но я не скрываю, когда вижу у них недостатки. У немцев есть национальная особенность - всё доводить до экстремальных крайностей, и добро и зло. Гитлер - это крайнее зло. Недавно я встретил молодого немца, он стал мне доказывать, что в этой войне все стороны были равно жестоки, все народы одинаково виноваты. Это совершенно неправильно. Сталин обманывал народы. Он сулил им добро, обещал всем только хорошее, а действовал жестоко. Но Гитлер ведь прямо говорил, что будет завоевывать, утверждать расу господ, уничтожать евреев, подавлять, порабощать низшие расы. Так что нельзя уравнивать вины".