Мы живые
Шрифт:
— О, — сказал он, — ты дома?
— Да. Где ты был, Лео?
— Какое тебе дело до этого?
Она не ответила.
Его плечи ссутулились; губы были слишком синими. Она знала, куда он ходил, и знала то, что сходил неудачно. Она продолжала чистить картошку. Он стоял, протянув руки к «буржуйке», его губы дрожали от боли. Он закашлялся. Затем он резко повернулся и сказал:
— То же самое. Ты ведь знаешь. Проторчал там с восьми утра. Мест не появилось. Никакой работы. Никакой.
— Все в порядке, Лео. Нам не надо волноваться.
— Нет? Не надо волноваться?! Тебе, значит, нравится, что я живу на твои деньги? Ты хочешь сказать, чтобы
— Лео!
— Я не хочу, чтобы ты работала! Я не хочу, чтобы ты готовила! Я не… О, Кира! — Он обнял ее и положил свою голову ей на плечо, зарылся лицом в ее шею; рядом голубым пламенем горел примус.
— Кира, ведь ты простишь меня, ведь так?
Она погладила по его волосам своей щекой, так как ее руки были все в картофельных очистках.
— Конечно. Любимый… Почему бы тебе не лечь и не отдохнуть? Ужин через минутку будет готов.
— Почему ты не разрешаешь мне помочь тебе?
— Но мы ведь давно закрыли эту тему.
Он наклонился к ней, подняв ее подбородок. Она прошептала, слегка дрожа: «Не надо, Лео, не целуй меня — здесь». Она протянула свои грязные руки над примусом.
Он не поцеловал ее. Горькая, едва заметная усмешка метнулась в одном из уголков его рта. Он прошел к кровати и упал на нее.
Он лежал так неподвижно — одна рука свисает до пола, а голова откинута назад, — что она почувствовала какую-то тревогу. Время от времени она нежно звала его: «Лео», лишь для того, чтобы увидеть, как он откроет глаза. Каждый раз она жалела, что позвала его: она не хотела, чтобы его глаза были открыты и неподвижно смотрели на нее. Она — которая раньше всегда закрывала дверь между ними, чтобы он не мог видеть ее в те моменты, когда она готовит — теперь стояла перед ним, нагнувшись над примусом, благоухая керосином и луком; ее руки были скользкими от грязи; ее волосы свисали вниз липкими прядями, закрывая нос, который без пудры лоснился; ее красные глаза и ноздри выделялись на белом лице; ее тело бессильно склонилось под грязным фартуком, который она не успела постирать; ее движения были тяжелыми и медленными, исчезла врожденная их ловкость; Кирой двигала лишь усталость.
Когда ужин был готов и они сели, глядя друг на друга через стол, она подумала с болью, к которой так и не смогла привыкнуть, что он — чье лицо Кира хотела видеть вечно и выглядеть при этом молодой, бодрой, трепещущей от обожания — смотрит сейчас в глаза, распухшие от дыма, смотрит на бледный рот, который улыбается через силу.
У них было на столе просо, картошка и лук, зажаренный в льняном масле. Кира была так голодна, что ее руки с трудом подчинялись ей. Но она не могла дотронуться до проса. Она внезапно почувствовала неудержимое отвращение, какую-то ненависть. Она скорее готова была умереть от голода, чем проглотить еще одну ложку этой горькой массы, которую она ела, как ей казалось, всю свою жизнь. Она без особого интереса задумалась — есть ли на земле такое место, где не тошнит от каждого глотка; место, где яйца, и масло, и сахар — не недостижимый, сводящий с ума идеал, которого все рьяно жаждут и который все равно остается недостижимым.
Она помыла посуду в холодной воде; на поверхности воды в кастрюле плавал застывший жир. Потом она надела валенки.
— Мне надо идти, Аео, — сказала она, словно извиняясь. — Сегодня вечер в политпросвете. Общественная работа, ты ведь знаешь.
Он не ответил; он даже не смотрел на нее, когда она выходила.
Кружок политпросвета заседал в библиотеке Дома Крестьянина. Библиотека отличалась от других комнат в этом здании только тем, что в ней было больше плакатов и меньше книг, и эти книги стояли в ряд на полках, а не лежали высокими стопками на столах.
Девушка в кожаной куртке была председателем этого кружка; все служащие Дома Крестьянина были его членами. В кружке занимались «политическим самообразованием» и изучением «истории революционной философии». Кружок собирался дважды в неделю; один из членов зачитывал доклад, который он подготовил, остальные обсуждали его.
На этот раз была очередь Киры. Она подготовила доклад на тему «Марксизм и ленинизм».
— Ленинизм — это марксизм, приспособленный к русской действительности. Карл Маркс, великий основатель коммунизма, считал, что социализм — это логический результат капитализма в стране с высокоразвитой индустрией, где пролетариат обладает высокой степенью классовой сознательности. Но наш великий вождь, товарищ Ленин, доказал, что…
Она переписала свой доклад, слегка изменив слова, из «Азбуки Коммунизма», книги, изучение которой было обязательным для каждой школы страны. Она знала, что все слушатели читали ее, что они читали и ее доклад, снова и снова, на каждой передовице любой газеты все последние шесть лет. Они сидели вокруг нее, сгорбившись, бессильно вытянув ноги; они дрожали в своих пальто. Они знали, что она находится здесь по той же причине, что и они. Девушка в кожаной куртке сидела на председательском месте и время от времени зевала.
Когда Кира закончила, несколько рук вяло похлопали.
— Кто желает высказать замечания, товарищи? — спросила председатель.
Молодая девушка с очень круглым лицом и несчастными глазами прошепелявила, желая показать свой активный интерес:
— Я думаю, что это прекрасный доклад, и очень ценный, и поучительный, потому что он был отличным, понятным и объяснил ценность новой теории.
Некий чахоточный молодой интеллектуал с синими веками и пенсне сказал в обычной для ученого манере:
— Я хочу сделать следующее замечание, товарищ Аргунова: когда вы говорите о том, что товарищ Ленин ставил крестьянина рядом с индустриальным рабочим в схеме коммунизма, вы должны уточнить, что речь идет о бедном крестьянине, а не каком-нибудь другом, потому что, как известно, в деревнях есть и богатые крестьяне, которые враждебно настроены к ленинизму.
Кира знала, что должна спорить и защищать свой доклад; она знала, что чахоточный молодой человек вынужден был спорить, чтобы показать свою активность; она знала, что эта дискуссия интересует его не больше, чем ее, что его веки были усталыми и синими от бессонницы, что он нервно сжимал руки, не осмеливаясь взглянуть на часы, не осмеливаясь позволить своим мыслям перескочить на дом и на те заботы, что его ожидали.
Она монотонно сказала:
—- Когда я говорю о крестьянине, который стоит рядом с рабочим в теории товарища Ленина, то, само собой, я имею в виду бедного крестьянина, так как никакому другому крестьянину нет места в коммунизме.
Тот же молодой человек сонливо сказал:
— Да, но я думаю, что мы должны быть последовательными в науке и говорить: «бедный крестьянин».
Председатель сказала:
— Я согласна с последним заявлением. Этот тезис должен быть исправлен и должен читаться в этом месте: бедный крестьянин . Еще замечания, товарищи?