Мы живые
Шрифт:
Бывали дни, когда Аео часами не отрывался от книги и почти не говорил с Кирой, а когда заговаривал, то в его улыбке прорывалось горькое бесконечное презрение к себе, к миру, к вечности:
Однажды Лео напился; он навалился на стол, уставившись на разбитый стакан, который лежал на полу.
— Лео! Где ты это нашел?
— Занял. Занял у нашей дорогой соседки, товарища Мариши. У нее всегда полно.
— Лео, зачем ты это делаешь?
— А почему мне этого не делать? Почему? Кто в этом чертовом мире может мне сказать, почему я не должен этого делать?
Но бывали дни, когда спокойствие вдруг
Рука об руку гуляли они по тихим светлым улицам весенними белыми ночами. Небо было как матовое стекло, отсвечивающее сиянием, которое шло не от солнца, а от какого-то другого светила. Они смотрели друг на друга, на неподвижный, бессонный город, залитый этим странным светом. Он прижимал ее руку к своей, и когда они оставались одни на длинной, пустой, освещенной первыми лучами солнца улице, он нагибался и целовал ее.
Шаги Киры были твердыми. Впереди ее ждало слишком много вопросов; но здесь, рядом с ней, было то, что придавало ей уверенность: его прямое, сильное тело, его длинные худые руки, его надменный рот с высокомерной улыбкой, которая отвечала на все вопросы. И иногда ей становилось жалко этих бесчисленных, безымянных людей, что жили вокруг них, которые лихорадочно искали какого-то ответа, сминая в своих поисках других людей, возможно, даже ее саму; но Киру невозможно было смять, потому что она знала этот ответ. Ей не нужно было гадать о будущем. Этим будущим был Лео.
Лео с каждым днем становился все бледнее и все молчаливее. Голубые вены на его висках были похожи на прожилки мрамора. Он непрерывно кашлял, задыхаясь. Он принимал лекарства от кашля, которые не помогали, и отказывался сходить к врачу.
Кира часто встречалась с Андреем. Она спросила Лео, не возражает ли он. «Вовсе нет, — ответил он ей, — если он — твой друг. Только не приводи его сюда. Я не уверен, что смогу бить вежливым с… с одним из них».
Она не приглашала Андрея к себе домой. Она звонила ему по воскресеньям и весело улыбалась в трубку: «Хочешь увидеть меня, Андрей? В два часа в Летнем саду — вход со стороны набережной».
Они сидели на скамье, а дубовые листья боролись с палящим солнцем у них над головами. Они говорили о философии. Она временами улыбалась, когда понимала, что Андрей — единственный человек, с которым она могла думать и говорить о своих мыслях.
У них не было причины встречаться. И все же они встречались и договаривались о новых встречах, и ей было как-то по-странному приятно, а он смеялся над ее короткими летними платьями, и его смех был удивительно счастливым.
Однажды, он пригласил ее провести воскресенье за городом. Она пробыла в городе все лето и не смогла отказаться. Лео нашел работу на воскресенье: ломать деревянные тротуары вместе с бригадой, ремонтирующей улицы. Он не возражал против ее поездки.
За городом она увидела море, сверкающее на солнце; и золотой песок, в котором ветер сделал легкие, ровные волны; и высокие рыжие свечи сосен, чьи словно сведенные судорогой корни были оголены среди песка и ветра; сосновые шишки катились навстречу морским ракушкам.
Кира и Андрей поплыли наперегонки. Кира победила. Но когда они побежали по пляжу в своих купальных костюмах, а песок отлетал от их пяток, и вода вперемешку с песком летела на мирных воскресных отдыхающих, победил Андрей. Он поймал ее, и они вместе покатились по песку, это был вихрь из ног, рук и грязи, который врезался в ведерко с обедом некой матроны, завизжавшей от ужаса. Они кое-как распутались и сидели, громко хохоча. А когда эта матрона все же сумела подняться на ноги, собрала свой обед и вперевалку отошла от них, бормоча что-то об «этой современной молодежи, которая не может держать свои любовные дела при себе», они расхохотались еще громче.
Они поужинали в грязной маленькой деревенской харчевне, где Кира говорила с подавальщиком по-английски. Хотя тот и не мог понять ни слова, но кланялся, заикался и разлил воду по всему столу в своем порыве услужить первому иностранному товарищу в их забытом богом уголке. Когда они уходили, Андрей заплатил ему двойную стоимость их ужина. Подавальщик кланялся до земли, убедившись, что имел дело с подлинными иностранцами. Кира выглядела немного удивленной. Андрей засмеялся, когда они вышли:
— Почему бы и нет? Приятно сделать и подавальщика счастливым. Я все равно получаю больше денег, чем могу потратить на себя.
В поезде, когда он с грохотом ворвался в вечер и дым города, Андрей спросил:
— Кира, когда я увижу тебя снова?
— Я позвоню тебе.
— Нет. Я хочу знать сейчас.
— Через несколько дней.
— Нет. Мне нужен определенный день.
— Ну, что ж, тогда в среду, вечером?
— Хорошо.
— После работы, в пять тридцать, в Летнем саду.
— Хорошо.
Когда она вернулась домой, Лео спал в кресле; его руки были грязными, и пыльные полосы пролегли по его влажному, пылающему лицу, его темные ресницы были светлыми от пыли, а тело вконец ослабло от изнурения.
Она умыла ему лицо и помогла раздеться. Он кашлял.
Последующие два вечера превратились в долгие яростные споры, но Лео сдался: он пообещал пойти в среду к доктору.
Вава Миловская договорилась о встрече с Виктором в среду вечером. В среду днем Виктор позвонил ей, его голос был нетерпеливо-извиняющимся: он задерживается по срочному делу в институте и не сможет увидеть ее. Срочные дела задерживали его все последние три раза, когда он обещал прийти. До Вавы доходили слухи; она слышала определенное имя; она знала, чего следует подозревать.
Вечером она аккуратно оделась; застегнула широкий черный ремень из лакированной кожи вокруг узенькой талии поверх своего лучшего нового белого пальто: слегка дотронулась до губ новой иностранной помадой, надела новый заграничный браслет из целлулоида. Небрежно нацепив белую шляпку на черные кудри, она сказала матери, что пойдет к Кире Аргуновой.
Она заколебалась на площадке перед квартирой Киры, и ее руки немного дрожали, когда она нажимала на звонок.
Жилец открыл дверь.
— К гражданке Аргуновой? Сюда, товарищ, — сказал он ей. — Вам нужно пройти через комнату гражданки Лавровой. Вот эта дверь.