Мягкая машина

Берроуз Уильям Сьюард

Вдали глухой рокот города, смертоносное дыхание раковой библиотекарши, слабое и прерывистое на теплом весеннем ветру…

— Трещина — это деградация чашки… Убери ее, — раздраженно сказал он… Весь мир заполонили черные скалы и бурые лагуны… Там стоит заброшенный передатчик… Кристаллические трубки выстукивают сигнал к отходу с людского холма, а в разрушенных городах нашей необъятной отчизны ползают гигантские многоножки… первой приползла Термодинамика…

— Нас застали врасплох, — признается генерал Паттерсон. — Проебали нас до самого дерьма.

Самый безопасный

способ избежать смертельной опасности — приплыть сюда и остаться на ночь со Сциллой… Гарантирую удовольствие, чувак… сласти и сигареты…

Очнулся в турецких банях под йоханнесбургским бидонвилем80…

— Где я, ублюдки черномазые?

— Да ты, джанковая белая шваль, будешь срущего ниггера оформлять за глазную ванночку опийной настойки!

мертвая птица… перепел в туфле… деньги в банке… Порт прошлого и лепесток, увенчанный неподвижными листьями, она стояла там, за рекой, в тени деревьев…

В коктейль-баре расплескались мозга… Толстый самец обобрал хай-лайного [78] букмекера с помощью своего сорокапятника с обсидиановой рукояткой… губительная, беспощадная голубизна Мексики… сердце под солнечными лучами… вдоль дороги на Монтеррей висят на телеграфных столбах бездыханные трупы…

Смерть переводит онемевшего, как мрамор, мальчишку по Большому Каналу в безбрежную лагуну сувенирных открыток и бронзовых детских башмачков…

— Только постройте надо мной уборную, ребята, — говорит своим соседям по комнате угонщик скота, и шериф с пониманием угрюмо кивает, на ветрах Стояка кипит друидская кровь…

78

Хай-лай — игра типа ручного мяча, в которой участвуют два либо четыре игрока.

Опустившийся, затянутый в корсет тенор поет Дэнни Дивера в бабском наряде:

«Билли Бадда повесить… все на корму — разглядывать экспонат».

Громко пёрнув, Билли Бадд испускает дух, и парус сверху донизу рвется… а старшины в смущении отшатываются… “Билли” — трансвестит-лесбиянка.

— С этим хлопот не оберешься, — ворчит главный старшина корабельной полиции… матросы в гневе орут на плутоватый профиль в лучах восходящего солнца…

— Она умерла?

— Да какая разница!

— Мы что, будем все это терпеть?.. Офицеры намерены с ними разделаться, — говорит молодой Хасан, корабельный ростовщик…

— Господа, — говорит капитан Верр, — я не нахожу слов для осуждения этого чудовищного и бесчестного акта, посредством которого мать мальчишки овладевает его телом и пропитывает своей омерзительной старой субстанцией благопристойное судно, да еще и растопыривает свои голые сиськи и распускает отвратнейшие цвета спектроскопа.

Угрюмая матрона бинтует пизду из Сверкающего Нефрита…

— Видишь ли, дорогуша, шок при переломе шеи влечет за собой ужасные последствия… Ты, конечно, умираешь, или, по крайней мере, теряешь сознание, или, по крайней мере, испытываешь потрясение-но-э-э-ну-да-видишь-ли… Это медицинский факт… Все твое женское нутро может хлынуть из пизды наружу — вот так и последнего доктора оно превратило в камень, и результаты мы продали в Парагвай, выдав их за статую Боливара.

— Я пришел к убеждению, что смерть не производит удаления матки, — рявкнул старый женоподобный коновал, вгрызаясь своими серыми зубами в непропеченную сдобную лепешку… Сквозь потолок фешенебельной квартиры-конюшни лорда Ривингтона камнем падает повешенный… Ривингтон звонит министру внутренних дел:

— Я бы хотел заявить о течи…

— Все дает течь… Этого не остановишь… Спасайся, кто может, — огрызается министр внутренних дел и, переодевшись чудаковатой лесбиянкой-аболиционисткой, бежит из страны…

— Мы слыхали, что все было как раз наоборот, док, — сказал широкоплечий подставной репортер со скверными зубами…

Доктор густо покраснел:

— Желаю заявить, что я уже тридцать лет работаю врачом в Данкмурской тюрьме и всегда держусь от греха подальше… Я дорожу своей репутацией и никогда не остаюсь наедине с повешенным… Постоянно настаиваю на присутствии моей ассистентки-бабуина, свидетеля и верного друга в любой ситуации.

Мистер Гилли в поисках своей пятнистой коровы бродит по сосновому бору, где броненосцы, лишенные коры головного мозга, резвятся под дулами двадцать второго калибра, черным стетсоном и взглядом бледно-голубых глаз.

— О Господи, вы не видали мою пятнистую корову?.. Сдается, я отнимаю у вас драгоценное время… Должно быть, вы, как говорится, кое — чем заняты… Что бы это ни было, у вас неплохой урожай… Быть может, я задаю слишком много вопросов… слишком много болтаю… А веревки у вас не найдется?.. Пеньковой веревки? Не знаю, как я буду держать без веревки эту старую пятнистую корову, если она все-таки мне попадется…

фантомные всадники… перечные забегаловки… салуны и скоростная стрельба с бедра… повешения с лошадиной спины под язвительные реплики развеселых бабенок… карманная фляжка с черным дымом в китайской прачечной… «Нет квитансия, нет стирка… Плиходи пятниса…»

Пешком по сосновому бору на летнем рассвете, песчаные блохи испещряют пах мальчишки красными пятнышками… запах мальчишеских яиц и железная прохлада во рту…

— Так вот, мальчики, я хочу, чтобы вы надевали трусы, — сказал шериф. — Вас могут увидеть добропорядочные женщины с подзорными трубами…

ящик гостиничного комода испускает запах высохшей спермы в шелковом платочке… сладкое юное дыхание сквозь зубы, живот крепкий, словно мрамор, пускает струи мягких белых шариков… Забавно, как человек возвращается к тому, что оставил в ящике захолустной гостиницы 1929 года…

Мелодии двадцатых годов доносятся до раздевалки, где двое мальчишек, впервые обкурившись травой, дрочат под "Мои голубые небеса"…

На чердаке большого магазина, на рулонах ткани, мы поставили пистон…

— Смотри у меня… не проболтайся… Не вздумай настучать на ребят.