Мыши Наталии Моосгабр

Фукс Ладислав

Дверь строения распахнулась, и в ней появилась госпожа Айхенкранц.

– Госпожа Моосгабр, госпожа Моосгабр… – услышала госпожа Моосгабр за кустом и увидела, как госпожа Айхенкранц бросилась в парк. – Госпожа Моосгабр, это вы?! – кричала госпожа Айхенкранц. – Госпожа Моосгабр, если это вы, то постойте! Госпожа Моосгабр, постойте!

Но в парке было уже темно, газовые лампы не могли просветить густые кусты под деревьями и обнаружить стоявшую там женщину, и потому госпожа Айхенкранц, не увидев никого, вошла в дом.

Когда она закрыла за собой дверь, госпожа Моосгабр за кустом ощупала шляпу, серьги и бусы, и тут вдруг у нее слегка заболела нога.

VII

Она

возвращалась парком, но коротким путем – у нее слегка болела нога. Она вышла из парка и на тротуаре под лампой увидела полицейского в черной каске с серебряной окантовкой и бахромой на плечах. Заложив руки за спину, он смотрел в небо, где в эту минуту исчезали красные и зеленые огни звездолета. Когда звездолет исчез, полицейский опустил голову и медленно направился к госпоже Моосгабр. Госпожа Моосгабр быстро перешла улицу и на другом тротуаре замедлила шаг – у нее слегка болела нога. Она перешла перекресток у торгового дома «Подсолнечник», на котором светили неоны, посмотрела на ближайшие киоски, у которых люди ели и пили, и ей вдруг показалось, что за ней кто-то следует. То же ощущение было у нее, когда она с перекрестка окинула взглядом большой проспект, где была редакция «Расцвета», а вдали – площадь Альбина Раппельшлунда с его украшенной лентами статуей. Но она оглянулась, только когда входила в первую из трех убогих улочек близ своего дома – позади нее никого не было. Лишь чуть поодаль шли два подростка и пялились на нее так же, как и все остальные. Наконец она пришла домой.

Госпожа Моосгабр прежде всего зажгла в кухне свет, потом сняла шляпу, перчатки, бусы и подвески и все убрала куда-то в угол. На столе лежали помада, крем, пудра и карандаш привратницы – это она тоже убрала куда-то в угол. Нога у нее продолжала болеть, и она посмотрела, не погасла ли еще печь. «Сделаю себе уксусную ванну, – решила она, – и на ночь забинтую ногу». Она налила воды в умывальник, вымыла рот, щеки, брови, вытерлась и надела ночную рубаху. Потом расчесала старые седые волосы и, вынув из буфета бечевки, подвязала концы прядей. Из комнаты принесла простыню, одеяло и подушку и все положила на диван. Поставила на плиту кастрюлю воды, а из кладовки достала уксус. Потом собралась было еще просмотреть мышеловки под диваном, буфетом и за печью, а также в коридоре и комнате, и, если мышь попалась, принести из кладовки новые куски сала, когда вдруг начали бить часы у печи и в наружную дверь кто-то постучал. «Привратница, – сказала она себе, – думает, что я пришла из „Рица“ и хочет спросить, как там было. Ну и удивится же она, когда узнает, что я была не там, а в парке». Она вышла из кухни в коридор в ночной рубахе, с подвязанными волосами, и со вздохом открыла дверь. Но это была не привратница. Это были двое неизвестных мужчин.

– Госпожа Наталия Моосгабр, – сказал один из них.

– Полиция, – сказал другой и показал документ.

Госпожа Моосгабр вытаращила глаза и невольно попятилась.

– Не знала я, – сказала она, когда они вошли в кухню, – что вы придете, я уже в ночном. Вы, должно быть, пришли из-за мальчика Фабера, но господа полицейские здесь уже были. Упал он еще до семи, вон те часы как раз били, вчера похоронили его.

Полицейские сели на стулья у стола и стали разглядывать кухню. Стали и на нее, на госпожу Моосгабр, смотреть. На ее ночную рубаху и на старые седые расчесанные волосы, подвязанные бечевками, и заулыбались.

– Мы пришли не из-за мальчика Фабера, – сказал один полицейский.

– Так, верно, вы пришли, – сказала госпожа Моосгабр, – из-за этого маленького Айхена, заподозренного в том, что он крадет на кладбище вещи и стреляет в ворон. Я ведь как раз сейчас отвела его из парка домой. А ну как кто-нибудь вечером

убил бы его по дороге и сунул в кустарник.

– Мы пришли вовсе не из-за какого-то Айхена, – сказали полицейские, продолжая оглядываться вокруг и улыбаться.

– Значит, вы пришли из-за Везра, – вздохнула госпожа Моосгабр и пошла к дивану, – я так и думала.

– Это ваш сын… – сказал один полицейский.

– Это мой сын, – кивнула госпожа Моосгабр, – три месяца был в тюрьме, теперь воротился. Но к счастью, не живет здесь. Я и не знаю, где он живет, сюда только иной раз заглядывает. Впрочем, и Набуле долго тут не задерживается, сейчас она вышла замуж.

– А за что ваш сын попал в тюрьму? – спросил один полицейский, и оба на минуту перестали улыбаться и разглядывать кухню.

– За что, я даже не знаю, – покачала головой госпожа Моосгабр и села на диван, – наверняка за что-то плохое. Должно быть, кого-то обидел, ведь сызмала дрался. Был в спецшколе, потом в исправительном доме, – тряхнула она головой, сидя на диване, – и получился из него поденщик, чернорабочий.

– А что он хотел от вас, когда пришел, госпожа Моосгабр? – спросил полицейский.

– Просто так пришел, – сказала госпожа Моосгабр и схватилась за ногу, – пришла с ним и Набуле и еще какой-то чужой человек, должно быть, один из свидетелей на свадьбе. Каменотес.

– Госпожа Моосгабр, – сказал полицейский, – ваш сын, он что-нибудь принес к вам?

Госпожа Моосгабр неуверенно огляделась и коснулась рукой своих старых седых волос.

– Принес, – сказала она, чуть помедлив, и снова осмотрелась, – принес зонтик и зайцев. Они висели за ноги вон на том окне… – Она указала на матовое окно.

– А принес еще что-нибудь? – спросил полицейский.

– Еще гроши, – кивнула госпожа Моосгабр, чуть помедлив.

Полицейские посмотрели на буфет, на печь, на часы и кивнули. Потом один сказал:

– Он хотел вам дать что-то из этих вещей? – И госпожа Моосгабр утвердительно кивнула.

– Хотел, – кивнула она, – этих зайцев и денег. Сказал, что на такие деньги можно и киоск купить, я же всегда хотела иметь киоск и торговать в нем и еще хотела быть экономкой. А тот чужой, тот каменотес, сказал, что на эти гроши я могла бы даже слетать на Луну и купаться там в лаве, и еще осталось бы у меня на мороженое.

– А вы, госпожа Моосгабр, точно знаете, что ваш сын вернулся из тюрьмы? – спросил полицейский.

– Из тюрьмы, – ответила госпожа Моосгабр, – точно знаю. Был там три месяца, уже в третий раз там. Ему двадцать пять, я поздно детей родила.

– Но мы пришли не из-за вашего сына, – сказали тут полицейские и стали улыбаться, разглядывать кухню и, конечно, смотреть на нее, на госпожу Моосгабр, сидевшую на диване, – мы пришли совсем по другому поводу. Мы пришли, сказать вам откровенно, только посмотреть, как вы живете.

– Как я живу? – удивилась госпожа Моосгабр. – Как живу? Как я живу?!

И полицейские кивнули и сказали:

– Да, как вы живете.

– Ну, значит, живу я здесь, – удивленно обвела рукой вокруг себя госпожа Моосгабр, – вон то матовое окно выходит на лестничную клетку, впереди передняя и кладовка. В передней шкаф, там у меня два черных флага, а в углу шест. А вон там комната, пойдемте посмотрим.

Госпожа Моосгабр встала с дивана, встали и полицейские.

– Значит, это комната, – указала госпожа Моосгабр в дверях, – взгляните… Вот видите, у меня тут столик, большое зеркало, две кровати. Окно выходит во двор, где теперь леса. Дети спали здесь, Везр и Набуле, но теперь, как я сказала, спят здесь редко. Везр вообще никогда. Набуле хотя и живет здесь, но не спит, ее муж Лайбах живет на частной квартире у барышни Клаудингер, копит на квартиру в Алжбетове. Когда они были маленькие, я пела им колыбельную.