Мысли и сердце
Шрифт:
Кроме того, он рисковал больше всех. Тоже бы остались мать, жена, дети... Не тебе судить.
— Нет, Виктор Петрович. Нет и нет. Я к этой проблеме больше не прикоснусь. Я стар. И вы этого тоже не будете делать. По крайней мере у меня. Я не доверяю вам. Можете искать другую лабораторию.
И вообще — уходи. Я не могу с тобой работать. Знаю, что сказал жестоко, но иначе не могу.
— Вы меня выгоняете?
Лицо у него такое жалкое сделалось. Не нужно жалеть. Никто его не тронет. Что с него спросишь, если сам рисковал больше двадцати раз?
А
— Нет, я вас не выгоняю. Возможно, мы будем развертывать работы по клинической физиологии. Применение вам найдем.
«Работы по физиологии». Еще от одного не отдышался, а уже за другое. Не юноша, помни.
— Я подумаю. Вас интересует ход нашего дела?
«Нашего дела». Поди ты к черту! Но нет, все-таки любопытно. Твердо решил ничего не предпринимать, делать свое прямое дело, но нет, не утерплю... слаб...
— Ну, расскажите, только коротко. Не показать интереса. Он все еще стоит.
— Садитесь.
— Спасибо. Мне удалось познакомиться с заключением экспертной комиссии...
Помню: пришли человек шесть. Сдержанные, спокойные, умные, а я перед ними такой маленький, глупый. «Как же вы это так...»
— Акт ужасный. Там написано около двадцати пунктов. Нарушены такие-то и такие-то инструкции, параграфы, правила... Ничего не пропущено...
Все знаю. Теперь я все знаю. Оказывается, уже были подобные пожары, и не раз. В каких-то секретных приказах они фигурируют. Только я к ним доступа не имел. И инженеры, видно, тоже. Хотя должны бы. Предкамерок, оказывается, нужен, шлюз. Чем бы он помог, если загорелось? Если это все продолжалось полминуты? Разве можно было открыть какую-то дверь?.. Но в общем инструкции правильные. Не было бы аварии, если бы я знал все это. Опыты были бы, конечно, неполноценные, но это уже в инструкциях не предусмотрено... А может быть, удалось бы что-то придумать.
Поздно сетовать теперь!
— Так вот, Михаил Иванович, знающие люди говорят, что мы не должны подписывать такой акт. Что нужно готовить возражения.
— Ничего я готовить не буду. Комиссия правильная. Уверен, что ничего нам лишнего не приписали, а замазывать наши грехи они не обязаны.
Конечно, не обязаны. Для них, комиссии, все равно, что наша камера, что в красильне где-нибудь котел взорвался, когда кочегар напился. Они ведь не видят, как больные умирают от отека легких. Брось, это уже сантименты.
— Я могу сказать в свое оправдание только одно — не знал этих инструкций и параграфов. Больше — ничего. Если вы что-нибудь имеете сообщить о себе — пожалуйста, защищайтесь. Запрещать не собираюсь. А я уже следователю все сказал, что знал.
Сказал. Нормальный был допрос: спокойный, объективный. Спросили не только о параграфах, но и для чего делалось, что могло дать медицине. Хотелось, грешным делом, узнать: «Какая статья, сколько?» Удержался. Ни к чему. Человек должен отвечать за свои дела. Хотя какой-то щеночек в глубине скулил: «Да я же для тех ребятишек делал, не для себя...» — удержался.
— Ну, что я. Все от
— Ничего от меня уже не зависит. Кончилась зависимость. Еще что есть?
— Пенсию назначили за них... Обыкновенную, небольшую.
Тоже знаю. Виктор ходил хлопотал, собирал бумаги. И я ходил. Но есть закон, его не перейдешь. Персональных заслуг не признали. Да и какие они, заслуги? Оба честно работали, с интересом, видели для чего. Даже ссорились за право кому ставить опыт. Это я уже потом узнал.
Ничего нельзя вернуть.
Чего он сидит? Еще что-то хочет сказать? Плохо ему тоже. У меня хоть есть «полк», а у него? Тоже есть — сорок часов риска.
— Еще есть дела?
— Нет... больше ничего.
— Ну, тогда извините...
Встал, ушел понурый... Вот так ломаются отношения между людьми. Что он — плохой? Глупый? Нет. Но мне с ним трудно.
Нужно к Саше идти. Тяжела становится дружба в таких обстоятельствах. Не хочется идти к нему. Не покидает чувство вины, хотя никто не обвиняет. Нет, может быть, те и обвинили, но Саша, он понимает, что уже был бы мертв. Но только умом, не сердцем. А отношения людей — от сердца. Или я просто внушил себе? Что он — целовать меня должен? Со всеми такой, даже с Ириной.
Ирина верит. Просит меня, настаивает: «Оперируйте».
Саша молчит об этом. Разве это не деликатность друга?
Пойду. Серый денек за окном. Тополя совсем голые. Последней бурей все листья снесло, и сразу стало неуютно. Так и у меня — декабрь. После бури. Но уже без весны впереди,
Зимой тоже бывают красивые деньки. Не верится, что снег выпадет, занесет эту грязь и слякоть.
Может быть, Саша расскажет что-нибудь интересное? Он думает и думает неотступно. Одержимый.
Заглянуть в посленаркозную, наверное, мою женщину уже вывезли. Есть еще крошечка беспокойства.
Спускаюсь.
Ого! В палате всего двое больных. Быстро они сегодня провернули. Чего бы это?
Вон лежит моя. Уже трубка удалена, значит, порядок.
— Как, Леня?
— Нормально. Никаких мозговых расстройств. Пульс только частит.
— Ничего, операция хорошая, сердце справится. Скажи Жене, пусть в журнал запишет. И мужу пусть скажет, а то небось забыли.
Да, я же хотел проверить, смотрела ли Зоя кальцинаты. Бог с ним, не буду. Все обошлось, а он и так понял.
Петро встретился в коридоре. Идет переодеваться, только что из операционной.
— Быстро ты сегодня управился. Не трудно было?
— Да легкий порок. Машина работала всего пятнадцать минут. Уже проснулся парень. Вы никуда не уходите?
— Нет пока, а что?
— Да так...
Разошлись. Чего бы ему? Я мог бы уйти, только с Сашей посижу. Иногда и надолго затягиваются беседы. Он забывает болезнь. Я — «это».
Вот и Сашина палата. Мешают ему, наверное, ребятишки в коридоре, шумят, но больше негде .положить.
— Здравствуйте, Саша.
Улыбается, здоровается. Вид сегодня ничего, приличный. Или только кажется? После того как проснулась эта женщина, все кругом немножко светлее окрашивается.