Мысли перед рассветом (фрагмент)
Шрифт:
В. Тростников
Мысли перед рассветом (фрагмент)
Древние греки завещали нам прекрасный метод выяснения истины -- приведение к абсурду. Руководствуясь общепринятым взглядом на соотношение науки и религии, Белл пришел к явному абсурду. Что же это доказывает? Может быть то, что общепринятый взгляд ложен? Не теология палкой управляла естествознанием -- этого в принципе не могло быть, ибо во времена господства теологии не существовало естествознания, -- а овладевшая миром идеология бездуховности с помощью палки и хитрости стала направлять развитие возникшего в семнадцатом веке естествознания. Судьба ньютоновского научного наследия ярко подтверждает это. Прорыв, осуществленный могучей мыслью Ньютона, открывал пути в разные стороны. Естествознание было принуждено воспользоваться лишь одним из них, причем далеко не самым интересным. Ему предстояло на целых три столетия погрузиться в лабиринт, поверить, что лабиринтом исчерпывается все сущее, и подробно исследовать все его закоулки, в каждом из которых громоздились друг на друге бесчисленные автоматы и механизмы. И когда все люки захлопнулись, Кто-то сказал: только непереносимая тоска по живому сможет снять это заклятие.! СОЗРЕВШИЕ ПЛОДЫ Человек бывает любознательным в начале и в конце жизни. Ребенком он досаждает всем своими "почему?", а в старости коллекционирует газетные вырезки и смотрит по телевидению выступления политических комментаторов. Малыш больше всего любит гулять не с родителями, а с дедом: они оба одинаково радуются и удивляются яркой бабочке и крупному муравью. Зрелый же муж, вечно спешащий и озабоченный, не замечает ни насекомых, ни цветов, ни даже звездного неба. Он может сказать о себе словами Данте: Земную жизнь пройдя до половины, Я очутился в сумрачном лесу, Оставив правый путь во тьме долины... Зрелый возраст идеологии бездуховности пришелся на девятнадцатый век. И какой же выдался самовлюбленный, глухой ко всему живому и крикливый век! Давно замечено: тот, кто начинает высмеивать религиозные верования и гордиться своей непредвзя62 63
тостью, становится поразительно легковерным и быстро подпадает под влияние первого же шарлатана, изрекающего свои сентенции с достаточным апломбом. Девятнадцатый век подтвердил это правило -- он был фантастически легковерным и радостно капитулировал перед всякой самоуверенностью. Этот век открывается Наполеоном -- человеком, неспособным рассчитать свои действия на три хода вперед; затеявшим столь нелепые и самоубийственные предприятия, как египетский поход, испанская война и русская кампания; чьи дневники, письма и мемуары с очевидностью показывают наивность и несбыточность его планов; но зато обладавшим феноменальной самоуверенностью, против которой у эпохи не было противоядия. Полководец, трижды бросавший армию на произвол судьбы и спасавшийся тайным бегством, был провозглашен
взяла в свои руки власть над умами, в те времена было еще много людей "отсталых", не до конца расставшихся с религиозной верой. Слушая уверения в том, что Бога просто не может существовать в мире, представляющем собой огромный автомат, действующий с полной необходимостью, они покачивали головами и повторяли одну и ту же фразу: "Так-то оно так, но все же в живой природе само собою все так разумно устроиться не могло". Одного психологического давления на таких сомневающихся людей или применения к ним мер, рекомендованных Лейбницем королеве Анне, было недостаточно, нужно было использовать и метод убеждения, оправдывать щедро розданные в свое время авансы, выполнять обещания вот-вот объяснить все явления природы чисто материалистическим способом, без апелляции к каким-либо сверхъестественным понятиям. И в первую очередь, конечно, нужно было расплатиться по векселю того же Лейбница, который заявил, что "развитие растений и животных... не содержит ничего такого, что похоже на чудо". Почему именно этот пункт имеет ключевое, решающее значение? Во-первых, потому, что в живой природе мы видим поразительную гармонию и согласованность: цветы имеют приспособления для того, чтобы пчеле было удобно сидеть; крот, живущий под землей, лишен глаз и т.д. Это наводит на мысль о Всемудром Создателе, который все заранее продумал и рассчитал. Во-вторых, наблюдая за целесообразными поступками животных, мы, по аналогии со своими подобными действиями, которые, как мы знаем, сопровождаются ощущениями, заключаем о наличии ощущений у животных. Отсюда следует, что феномен сознания в той или иной форме широко распространен в природе, а это плохо совмещается с концепцией "автоматической вселенной ". Правда, Декарт, чтобы избежать этого противоречия, объявил животных нечувствительными механизмами, но это было уж слишком абсурдным -- кто из людей, имевших когда-либо собаку или кошку, сможет поверить такой глупости! Итак, две задачи стояли перед теми из идеологов Нового времени, которые занимались борьбой с пережитками Средних веков: объяснить целесообразность организмов и их эффективное строение, а также природу сознания, используя в объяснениях только "реальные" понятия. ф ф Необходимость решения первой задачи и породила неизбежным образом дарвиновскую теорию. Два-три десятилетия она "висела в воздухе", назревала одновременно в разных местах, и наконец явился человек, который воплотил все намеки и недосказанности своих предшественников в цельном учении, расставив точки над i. Ликованию членов братства бездуховности не было предела -- огромный камень свалился с их плеч. То, что к решению проблемы сознания по-прежнему не было и подступа, почти перестало их смущать: теперь открывалась возможность уверять всех сомневающихся, что коль с одной проблемой покончено, то недолго остается ждать и "закрытия" второй. Уже по этой причине дарвинизм заслуживает 67 66
серьезного анализа: надо выяснить, действительно ли первая проблема была им решена. Но есть и другая причина. История дарвинизма: его триумфальное, хотя и ознаменованное скандалами, появление; уверенное и безмятежное царствование в молодой период; постепенное перерождение в результате накопления неприятного фактического материала; окончательное крушение иллюзий и переход от наступательной позиции к чисто оборонительной в период дряхлости -все это чрезвычайно поучительно. Дарвинистская эпопея, под знаком которой прошла жизнь нескольких поколений ученых, впервые может стать объектом ретроспективного огляда и беспристрастного осмысления. Людям, жившим семьдесят или даже тридцать лет назад, не дано было объективно проанализировать дарвинизм как культурное явление. Биологи в своем большинстве старались демонстративно показать свое полное согласие с господствующим учением, и их служебное рвение исключало трезвую оценку. Те же немногие из биологов, которые имели смелость хотя бы самим себе признаться в сомнениях, как правило, не решались выступить с этими сомнениями открыто, а те, кто решался, становились объектами самых разнообразных форм нажима и преследования, что тоже не могло привести к достижению ими объективности. Что же касается не биологов, то они получали информацию о дарвинизме из рук опытных популяризаторов, умеющих представить дело так, как этого требует "установка", и их "здравое разумение" просто не могло себя проявить. Если, как мы твердо теперь знаем, даже в сфере политики общественное мнение "делается" профессионалами, то что же говорить о науке с ее труднодоступным языком, гипнотически действующим на неспециалистов. Но сейчас многое изменилось. Дарвиновское учение, которое для наших дедов и отцов представало в ослепляющем ореоле величия или в отблесках адского пламени и, заслоняя собой горизонт, казалось грандиозным порождением мысли, открывающим новую эру культуры, теперь видится довольно заурядным эпизодом в истории естествознания, интеллектуальным событием куда меньшего масштаба, чем, например, почти забытый ныне средневековый спор об универсалиях. Но именно в заурядности, в типичности заключена для нас привлекательность дарвинизма как объекта анализа. На примере этого учения мы очень хорошо увидим, какие специфические средства пускались в ход в период кульминации идеологии бездуховности для поддержания мнения, будто "наука доказала, что бога нет". Если говорить кратко, эти средства сводятся к использованию уважения к наукам "ньютоновского цикла", т.е. к точному естествознанию, чтобы распространять сходные по структуре и стилю теории, которые, однако, направлены не на установление истины, а на укрепление господствующей идеологии. Успех такой стратегии мимикрии облегчало то, что истинные науки, т.е. математика, физика, химия и эмпирические отделы других дисциплин, были еще столь скромны по своим результатам, что не могли сами высказать чего-то по поводу столь сложных явлений, как жизнь и сознание, и вакуум заполнялся тем, кто оказывался не слишком щепетильным в доказательствах. Настоящая наука, не будучи в состоянии четко высказаться по этим проблемам, к сожалению, не только хранила молчание, но и позволяла ссылаться на себя царствующим псевдонаукам, расточавшим ей ком69 68
плименты. Эту уступку силе, впрочем, вполне можно простить точному естествознанию, ибо, развиваясь своим собственным путем, оно, как мы увидим, пришло затем к выводам, резко противоположным тем, которые были бы желательны для владычествующей идеологии, и тем самым реабилитировало свою пассивность в философских вопросах. В девятнадцатом и двадцатом столетиях возникло такое множество имитирующих науку построений, что этот период смело можно назвать эпохой псевдонауки. Но первый прецедент относится все же к восемнадцатому веку, когда Лаплас подарил ценный аргумент атеистическому мировоззрению, будто бы доказав научно детерминистичность всех явлений природы (хотя он ничего не знал о микроструктуре материи и поэтому не мог вложить никакого реального содержания в свою фразу о "легчайших атомах", движение которых якобы управляется неизменными законами) . Надо еще раз отметить, что непременной чертой псевдонаучных теорий была их претензия на универсальность, т.е. их желание стать замкнутыми, объясняющими весь мир. Это само по себе является верным признаком ложности. Все теории такого сорта были, по существу, системами. Эти научные по виду, но мировоззренческие по содержанию построения не всегда принимались одинаково умеренными адептами бездуховности и ее отчаянными крайними клевретами: например, марксизм был одобрен только вторыми, а фрейдизм -- только первыми (вторые после нескольких лет восторга начали осознавать, что фрейдизм несовместим с марксизмом и сохранили более нужную им систему, расставшись с другой; правда сейчас в результате некоторой "конвергенции", они становятся все более терпимыми к фрейдовским иде70 ям) . Но дарвинизм угодил всем, что подчеркивает его служение коренным аспектам идеологии бездуховности, ее центральному требованию: изгнать Бога из мировой картины. Конечно, псевдонаучные системы имели успех только в силу достигшего кульминации в прошлом столетии легковерия. Но этому успеху сильно содействовали также различные приемы обработки общественного мнения: создание атмосферы благожелательности по отношению к системе, ее рекламирование через массовые средства печати и научно-популярные издания, включение ее основ в школьные программы (как это было с дарвинизмом вскоре после его появления), превращение этой системы в модную точку зрения, как бы подчеркивающую интеллигентность и прогрессивность всякого, кто ее придерживается, а также создание атмосферы нетерпимости по отношению к альтернативной концепции, высмеивание, поругание и поношение несогласных и т.д. Ни одна атеистическая псевдонаучная концепция (не считая тех, из-за которых начиналась драка внутри самого Братства Атеистов, как это случилось с марксизмом) в Европе восемнадцатого-двадцатого веков не находилась в равноправном положении с противоположным мнением, ни разу она не подверглась обьективному спокойному обсуждению (хотя могла создаваться видимость такого обсуждения), где все аргументы взвешивались бы на весах логики и обоснованности фактами. Каждая из них встречалась таким оглушительным криком радости, что у всякого, кто и мог бы высказать серьезную критику в ее адрес, пропадала всякая охота это делать. Напротив, если кто-то из ученых примыкал к концепции, начинал ее пропагандировать и популяризировать, он быстро становился знаменитым, получал кафедру, получал возможность 71
публиковаться и т.д. Такие соблазны сгубили не одного специалиста в естествознании, в том числе и действительно талантливых ученых: испытав однажды легкий способ выдвижения в науке, они не могли уже вернуться на трудный и тернистый путь бескорыстного поиска истины, который один может привести к настоящему величию ума. Дарвинизм так ловко замаскирован под научную теорию, что для выяснения его действительной сущности нам понадобится логический анализ, основанный на совершенно беспристрастном подходе к предмету. Чтобы достичь истины, необходимо прежде всего очистить свое сознание от внушенных предубеждений. Мы так привыкли ко мнению, будто Дарвин -великий натуралист и его учение явилось важной вехой в развитии биологии, что нам трудно вместить любое другое представление о нем. Даже те, кто считает дарвинизм безнадежно устаревшим, а все попытки модернизировать его -- тормозом, препятствующим движению вперед современной биологии, не отваживаются идти в своем отрицательном отношении к нему так далеко, чтобы назвать его псевдотеорией. Они признают, что у Дарвина были недоработки, что он склонен был делать слишком поспешные выводы из доступного ему материала, но остаются в убеждении, что для своего времени дарвинизм был большим научным достижением. Снова, как и при анализе Ренессанса, нам придется снять переворачивающие мир вверх дном очки, которые так давно надеты нам на глаза, что мы перестали их замечать. Когда мы снимем их и увидим, что небо простирается над головой, а земная твердь -- под ногами, где и положено ей быть, чтобы можно было уверенно стоять на ней, нас покинет чувство головокружения и сомнений, возникающее при всяком чтении 72 книг об эволюции животного и растительного царств. Ведь и в тех случаях, когда авторы этих книг спорят с Дарвиным или ссорятся между собой, все это остается спором людей, видящих мир одинаково перевернутым, но не согласных друг с другом в деталях. Первый факт, уяснение которого приблизит нас к истине, заключается в том, что с самого начала дарвинизм был ориентирован на идеологический, а не на научный результат. Дело обстояло не таким образом, что Дарвин, наблюдая явления живой природы, пришел к идее естественного отбора как к единственно научному их объяснению, а таким, что он исходил из задачи объяснить существующую картину живого мира, не прибегая к понятиям, которые могли бы вызвать мысли о Создателе, Высшем Разуме и т.д., то есть объяснить, каким образом имеющееся многообразие поражающих своей приспособленностью и совершенством организмов возникло из самых примитивных форм "само собой". В середине девятнадцатого века, когда идеология бездуховности достигла апогея могущества, а слово "наука" прочно стало пониматься как "рассуждение, не пользующееся никакими понятиями, связанными с Богом", такая предзаданная установка не воспринималась как нечто необъективное, поэтому Дарвин и не пытался скрыть ее. Он писал: "Боже избави меня от ламарковских бессмыслиц вроде склонности к прогрессу". Из этих слов ясно, что приступая к работе, он заранее более всего опасался, как бы ему в голову не просочилась непрошенная мысль о какой-либо внутренней направленности хода эволюции. Но что, вообще говоря, может натолкнуть исследователя на ту или другую мысль? Очевидно, факты, логика, стремление объяснить наблюдаемые явление, уложить их в русло единой и стройной концепции. Выходит, Дарвин с самого нача73
ла отказывался от всякой теории, как бы хорошо она ни соответствовала фактам, если только она допускала наличие в природе целесообразности, содержала хотя бы робкое предположение о том, что тенденция к прогрессу может быть заложена в живой материи как ее имманентное свойство. Это означает, что Дарвин исходил из идеологической установки, которую никакой материал не должен был поколебать. Он приступил вовсе не к написанию научного труда, а к значительно более важному и почетному делу: к созданию манифеста по вопросам живой природы, к разработке подробной инструкции, как нужно отвечать на самый неприятный для атеиста вопрос: "Если Бога нет, то кто же создал все живое?" -- "Никто, -- нужно было отвечать, согласно этой инструкции, -- оно само создалось". Все разобранные в "Происхождении видов" примеры, все блестящие в литературном отношении рассуждения этой книги были направлены на одну цель: сделать такой ответ убедительным. Еще с большей откровенностью демонстрируют (уже в течение ста лет) примат идеологии над научностью последователи Дарвина. Приведем только один пример. В рецензии на антидарвинов скую книгу Л.С.Берга "Номогенез" П.В. Серебровский писал: "В высшей степени правилен подход к делу гениального Дарвина -- искать пути эволюции всюду, где можно, боясь одного -- забрести в виталистический вертеп". Ученик повторил зарок учителя, но сформулировал его резче и понятнее. Успех книги Дарвина превзошел все ожидания автора. Она была продана в один день. Гул восторга распространялся по Европе, как круги на воде от упавшей глыбы, и скоро Дарвин стал самым популярным человеком своего времени. Нам сейчас даже % трудно осознать, как грандиозна была его слава. 0 нем говорили всюду, на него ссылались в самых различных статьях и даже в художественных произведениях. Но ведь среди миллионов людей, зачитывавшихся "Происхождением видов ", были лишь несколько десятков специалистов, способных с полным знанием дела оценить научные достоинства или недостатки этого труда. Значит, его пафос был отнюдь не в научном аспекте. Дарвинизм был встречен громким ликованием и для него сразу же был воздвигнут пьедестал, недосягаемый для критики, потому, что он угодил важнейшим требованиям и запросам идеологии и дал ей козырную карту, которой так не хватало. Кроме идеи "само собой", он авторитетом науки освящал идею "войны всех против всех", выдвинутую одним из ее пророков -- Гоббсом. Нельзя было не оценить мастерство человека, одним ходом достигшего сразу двух целей. Энгельс писал: "Дарвин, которого я как раз теперь читаю, превосходен. Телеология в одном из своих аспектов не была еще разрушена, а теперь это сделано". А вот слова Гельмгольца: "Дарвинова теория заключает существенно новую творческую идею. Она показывает, что целесообразность в строении организма могла возникнуть без вмешательства разума, в силу самого действия одних естественных законов ". 74 75
Возникшее как реакция на ламаркизм, учение Дарвина решительно и последовательно отрекалось от малейших уступок идее предначертанности развития организмов. Наивный Ламарк, старавшийся понять истинную природу эволюции, был низвергнут человеком, прекрасно понимавшим, что от него требуется не какая-то "беспартийная истина", а оружие для борьбы с Богом. Талантливы:й англичанин, по поводу которого Карлейль сказал: "Я знал три поколения Дарвинов, и все были атеистами", оказал огромную услугу своему Братству. И оно оценило Дарвина, сразу же взяв его под свою опеку и защиту. Пусть-ка кто попробует выступить против Дарвина! Оно добилось того, что мы со школьных лет смеемся над Ламарком, по мнению которого "шея жирафа вытянулась от упражнения", но, когда Дриш осмелился пошутить, что "дарвинизм есть теория о том, как строить дома при помощи случайного нагромождения камней", его подвергли остракизму. Тот факт, что дарвинизм изначально был нацелен на решение идеологической, а не научной задачи, что именно в идеологии заключается его содержание, подтверждается его относительным безразличием к конкретному выражению на языке науки. Сменив несколько одежд, он не превратился в другую теорию, а продолжал оставаться дарвинизмом. Громадные успехи эмбриологии, цитологии, биохимии и физиологии коренным образом изменили представления об организмах и их развитии, накапливался обширный и неожиданный палеонтологический материал, а дарвинизм продолжал быть все тем же учением. Наконец, произошло революционное событие, равносильное коперникианству в астрономии -- были открыты гены и установлено, что механизм наследования признаков устроен совсем не так, как полагали прежде. Как же 76 это отразилось на дарвинизме, для которого вопрос о наследственности является ключевым? Инстинкт самосохранения вначале подсказал ему самую простую стратегию: игнорировать генетику. В результате, эта наука долгое время развивалась параллельно официальной биологии трудами немногочисленных энтузиастов. В России, где все делается прямолинейно, генетику объявили ересью и запретили, а одного из самых выдающихся ее представителей -- Н.И.Вавилова -- казнили. Но остановить лабораторные исследования было все же нельзя, и в конце концов стало невозможно отворачиваться от фактов, ими установленных. Тогда перед дарвинизмом во весь рост встала проблема, суть которой лучше всего выразил С.С.Четвериков: "Как связать эволюцию с генетикой? .. Можно ли подойти к вопросам изменчивости, борьбы за существование, отбора -- словом, дарвинизма, исходя не из тех совершенно бесформенных, расплывчатых, неопределенных воззрений на наследственность, которые только и существовали во время Дарвина и его непосредственных преемников, а из твердых законов генетики?" И после тяжкого раздумья было решено: раз нужно, значит можно! Так появилась Синтетическая Теория Эволюции. Со временем выяснилось, что черт не так уж страшен, что признание генетики имеет даже свои выгоды: когда факты эволюции не укладывались в традиционные дарвинистские представления, их "объясняли" наличием еще не открытых законов мутаций и сцепления генов. Говоря в более общем плане, теперь появилась возможность заменять объяснение техническим описанием гипотетического генного механизма. Возникает вопрос: что же делает дарвинизм дарвинизмом? Очевидно, те его утверждения, которые сохраняют силу, несмотря на смену понятийной и факто77
логической базы биологии. В чем же состоят эти пророческие утверждения, выдвинутые во времена "совершенно бесформенных и расплывчатых воззрений" и сохранившие свою силу в течение столетия, ознаменованного перестройкой науки о живой материи? Ясно, что они имеют отношение не к науке, а к чему-то более фундаментальному -- к мировоззрению. Но это означает, что дарвинизм есть не наука, а идеологическое учение, которое может при необходимости менять свое научное оформление. Надо, правда, рассмотреть еще и такую возможяость: центальная идея дарвинизма служит идеологии, но она подтверждается наукой. Именно такой взгляд является наиболее распространенным. Сторонники этого взгляда представляют дело так, будто дарвинизм возник как логически неизбежный этап в развитии биологии, но его положения естественным образом повлияли на все наше познание мира. Советские авторы Завадский и Мамзин пишут: "Возникнув сто десять лет назад, учение об эволюции органического мира сразу же революционизировало не только биологию, но и естествознание в целом. Приняв форму дарвинизма, эволюционная теория оказала могучее влияние на мировоззрение человечества, повлияла на многие, самые различные философские системы". Как мы видим, авторы не отрицают колоссального идеологического значения дарвинизма. Однако они убеждены, что основой дарвиновской теории явилось беспристрастное исследование фактов, а идеологическое звучание было следствием. Снова здесь проводится все та же мысль: "наука доказала, что бога нет". Чтобы обсудить эту трактовку, необходимо в первую очередь выделить в чистом виде центральное утверждение дарвинизма. Как известно, это учение основано на трех главных положениях: 1) признаки 78 особи передаются по наследству, 2) организмы изменчивы, 3) внешний отбор оказывает воздействие на формирование свойств организма. Но так же хорошо известно, что ни один из этих трех тезисов не был изобретен Дарвиным. Первый из них является трюизмом. Второй пропагандировался до Дарвина его дедом Эразмом, Ламарком, Де Мелье, Кювье, Сент Илером, а в своей общей форме выдвигался еще в Древней Греции. Третий тезис является исходным пунктом одного из наиболее давних занятий человека -- выведения домашних животных и культурных растений. Может быть заслуга Дарвина состояла в соединении этих положений? Нет, за простую компиляцию он не вошел бы в историю. Центральной мыслью дарвинизма, "революционизировавшей биологию и естествознание", было следующее утверждение: все наблюдаемые формы живого мира возиикли из простейших под воздействием только двух факторов -- случайных мутаций и стихийного давления на популяцию внешней среды, поощряющей одни мутации и наказывающей другие. Вся сущность дарвинизма состояла в этом "только": он отметал любые другие факторы, кроме стихийных, слепых, случайных, отрицал всякую возможность влияния на эволюцию чего-либо, кроме "само собой". Правда, сейчас одряхлевший дарвинизм под нажимом генетики и изменившегося общественного умонастроения не любит акцентировать внимание на слове "только", а порою, верный привычке маскироваться под обьективное исследование, пускается даже в рассуждения о внутренних, материально обусловленных законах развития систем (привлекая для этого неопределенный и темный аппарат другой лженауки -- Общей Теории Систем), но, как только возникает принципиальный разговор, он защищает это слово с той же непримиримостью и бес79
компромиссностью, что и в молодые годы. Еще бы: если допустить, что наряду с указанными двумя факторами, имеющими чисто хаотическую природу, на видообразование воздействует еще что-то более "разумное", то вся концепция сразу рухнет. Поэтому даже малейшие уступки идее предопределенности сурово осуждаются правоверными дарвинистами и сейчас. Советские философы Корольков и Мозелов, критикуя некоторые неосторожные высказывания С.Бира, указывают ему, что "абсолютизация необходимости в своем логическом завершении неизбежно приводит к телеологии, к признанию изначальной способности к организации, приспособлению, выражением которого и служит у Вира так называемая имманентная организация". Бдительные стражи идеологии из России одернули своего западного коллегу, склонного к более гибкой тактике. Итак, открытие, прославившее Дарвина и "оказавшее могучее влияние на мировоззрение человечества", формулируется как отрицательное высказывание. Главной целью дарвинизма является доказательство утверждения, что никакое разумное начало не вмешивалось в процес формообразования в живой природе. Но Дарвин понимал, разумеется, что такое сильное утверждение доказать в научном смысле нельзя: о том, что происходило миллионы и миллиарды лет назад, мы можем судить лишь по скудным косвенным свидетельствам. Поэтому он пытался доказать в действительности несколько смягченное утверждение: что случайные факторы могли обеспечить развитие видов (эту тонкость заметили не все, но мимо нее не прошел Гельмгольц, что видно из приведенной выше цитаты) . Далее расчет был простой: если будет показано, что живые организмы могут произойти без 80 вмешательства Бога, то уже никто не усомнится, что они именно таким путем и произошли. Иными словами, расчет был на то, что люди хотят поверить в "само собой" и лишь нуждаются во внешнем оправдании этой веры. В советском словаре слово "Дарвинизм" поясняется таким текстом: "К установлению естественного отбора, действующего в природе, Дарвин пришел по аналогии с искусственным отбором, применяемым человеком". Значит, одна из линий доказательства -аналогия. Но практика селекции скорее опровергает дарвинизм, чем подтверждает его: за миллион лет активной селективной деятельности, которые можно приравнять к десяткам миллионов лет естественного существования форм, человек не создал ни одного нового вида животных! Более того, породы и сорта, выращенные человеком, чуть перестав подвергаться контролю, тут же дичают и приобретают казалось бы давно утраченные особенности своего предка. А главное -- с научной точки зрения, при тех требованиях к обоснованности выводов, которые приняты среди ученых, абсолютно недопустимо руководствоваться аналогией между такими принципиально разными процессами, как выведение пород и сортов и возникновение новых классов и типов с уникальными системами жизнеобеспечения и конструктивными особенностими. Сопоставлять эти два процесса и без дополнительных доказательств приписывать им одинаковые механизмы -- то же самое, что на основании простого сравнения утверждать, будто звезды образовались точно так же, как планеты, а горные хребты, вроде Гималаев, -- таким же способом, как и песчаные дюны. Но необходимые дополнительные доказательства как раз и отсутствуют, и это с самого начала отравляло жизнь дарвинизму, заставляя его по81