Мысли, полные ярости. Литература и кино
Шрифт:
«Ощущение внутренней биографии» подменяется биографией внешней, скандалом, делающим поэта хамом (пьяницей или кривлякой, шутом) или изгоем / изгнанником, дальше – маргиналом, извращенцем.
«Высокая болезнь» оборачивается мистицизмом (ложной метафизикой) у Шварц и Гейде.
«Стягивание далёких слов» получается у Скидана.
Есть ли приемник Мандельштаму? Пастернаку определённо – Кононов («вихревой стиль»). Он же работает на «неиспользованных неточных словах». Наследник Кузмина и обэриутов, он поёт скворцом.
«Филологизм и любовь к чужой речи» – опасное свойство, почти мэйнстрим.
Будущее –
Лучшее: короткие стихи Хлебникова и Николева (Егунова), меньше – Фет и Олейников. Блок как непостижное всё, полная красота «Двенадцати».
«Наука вообще не объясняет, а только устанавливает специфические качества и соотношения явлений». Золотые слова, непонятные / непонятые до сих пор. Поэтому Лотман не формалист, лжеучёный, озабоченный проблемой внушения, пропагандой, а не механикой, законами строя.
Что мы можем сказать о красоте сверх того, что это красиво? Вот главный вопрос.
Наука (формальный метод) рождается из социализма, из религии большинства. Плод коллективного труда – Мысль. Такая описательная машина, которая была построена формалистами, не могла управляться одним человеком, силами единицы. Да и человек, природа человеческого, стали другими, мир заново обнял всех, возвращаясь то ли к христианской общине, то ли наоборот: к дохристианской языческой размазанности духа по всем его формам – платонический брахман и его дети.
Любой разговор о причинах и последствиях – разговор эсхатологический и космогонический (космологический – что то же). Чтобы рассказать о том, как устоено что-либо, надо рассказать историю о том, как это что-то возникло. Логика мифа, механика мышления. Рассказ (наррация) и каталог (последовательность) – две стороны одного, такая симметрия изнутри. В основе такого разговора всегда лежит нечно неуловимое, слоны, на которых всё стоит. И если из-под такой конструкции выдернуть этих самых слонов (с помощью простого сомнения), выйдет пустота и невозможность вообще судить, делать умозаключения. Это такое дерридианство или агностицизм, но ничего нельзя сделать – эта область сакрального знания, прерогатива религии и метафизики (вообще философии, которая живёт в этом остатке).
Формалисты замахнулись на разрешение этого конфликта, на разрыв природы и духа, отделение человека от брахмана. Тело получило автономию, возможность быть рассмотренным отдельно, как машина для жилья (Лесгафт, Корбюзье и даже Фрейд оказываются в союзниках). Текст как естественное порождение, выделение этого тела, получает незалежность и статус лингвистической / логической автономии. Его качества – качества природы и литературы как среды, совокупности, т. е. некого бумажного покрова [общественного] организма, накипью, эстетическим резервуаром. Целое рождается из части как из единицы множество, как из нового человека – общество. Так Толстой становится социалистическим писателем не по убеждениям, а в силу обстоятельств письма, поскольку механистический унисекс предлагает общую методологическую процедуру развоплощения текстового мяса на элементы, приёмы, которым, может быть, можно учиться. Вернее, такой специальной
Лакан пишет о том, что для правильного развития (чтобы правильно сформировались ноги, отросли крылья) саранче необходимо видеть перед собой соседку: такое естественное / натуральное зеркало. Это и есть механизм зависти, которая заставляет человека меняться, быть лучше самого себя. Дерзание без ревности немыслимо. Спорт и бизнес идеальные примеры нового прогресса, новой [культурной] этики. Только вот в неправедной стране [обществе] невозможно заработать честные деньги. Поэтому народу (в писаревском понимании) принадлежит (т. е. для народа предназначено) только одно искусство – построенное на неполноте, на детской слезинке. Это очень непросто объяснить. Гришковец плох не потому, что его герой мещанин (в маяковском смысле), такой серенький середнячок. А потому, что Зощенко, скажем, предлагает такого же, только с принципом остранения: всесильный дух письма смотрит на него как бы сверху, за плечами невидимого автора – большая [языковая] культура. Гришковец сам по себе персонаж Зощенко, явленный нам во всей красе как страшная неизменность, которую можно опровергнуть только словом – прелестью подлинного искусства.
Принцип шоу-бизнеса (массовой развлекательной культуры) прост. Посредственность хочет видеть в ящике [зеркале] только себя. Посредственность защищается от красоты, потому что опыт прекрасного – опыт травматический, кастрирующий. Хорошие стихи меняют внутренний состав, химию крови, трансформируют, ты впадаешь в зависимость от литературы © BRODSKY Выбрать одного, желательно далеко стоящего – мёртвого. Мёртвый сказал всё, соответственно – им можно манипулировать, как вещью, ведь он – только текст, серия чёрненьких значков на белом фоне, не всегда бумажном. Его можно замазать, заретушировать, приписать некий Миф. Самая страшная штука, что подлиная красота похожа сразу на всё, в ней как в яйце заключена вся культура, все её возможности, вся радуга, весь спектр эмоций. Правильно расставив акценты, можно превратить брюки в элегантные шорты. Раздутый до предела, такой писатель заполняет весь вакуум, вытесняя конкурентов, становится монополистом. Его слово не требует ответа, сомнения, колебания, оценки – его можно просто зубрить как мантру и получать удовольствие от повтора [узнавания]. Такого писателя не надо ревновать, его можно только обожать / обожествлять. Им очень просто причащаться: принцип караоке. Слиться с брахманом в бэквокале и получить радость причастия / принадлежности гламурному миру чистого олимпизма. Только не стоит обвинять такого писателя [человека] в том, что он подсел на звездуху и т. п. Он тут вообще не при чём. Это место занимает случайный человек [писатель], его берут из массовки. Это место всегда свободно – обратная сторона конкуренции. Новый человек здесь легко обживается, как в кабинете персоны экс-.
Конец ознакомительного фрагмента.