На берегах тумана

Чешко Федор Федорович

Старуха вышла, но не успела, наверное, ступить и полдесятка шагов по проходу, как ей зачем-то понадобился Торк. Охотнику очень не хотелось вставать, но вместо ответа на его досадливое: «Ну, чего тебе?» — Гуфа позвала еще раз, потом еще и еще. В конце концов, Торк сплюнул и выскочил вслед за ней. Мгла знает, о чем они там говорили, — в зале были слышны лишь нетерпеливые Торковы: «Ну?!» — да глухое бормотанье. Потом охотник довольно громко сказал: «Что же я, по-твоему, вовсе глупый?», а Гуфа ответила со смешком: «Когда как». И они принялись звать Раху и Мыцу.

Рахе и Мыце необходимость вставать и куда-то идти пришлась по вкусу еще меньше, чем недавно самому охотнику. Только-только закончили свою беготню, только-только

присели передохнуть — и на тебе! Если бы звал один Торк, они очень долго разъясняли бы ему, друг другу и всем, кто слышит, возмутительность такого его поведения (при этом, естественно, и не подумав сдвинуться с места). Но ослушаться Гуфу женщины поопасались, а потому все-таки отправились на зов — впрочем, без особой спешки и не молча. С их появлением в темном и гулком переходе затеялся вовсе ни с чем не сообразный галдеж. Торк, кажется, пытался что-то втолковывать про готовую треснуть стену водосборной каморы и про запасы, которые нужно пересмотреть и как-то там перебрать, чтоб в случае чего не промокли, но его объяснения тонули в женском негодовании. Перебранка постепенно отдалялась. «Там до утра всего не переделать!» — «А я вам уже не помощник?!» — «И Свистоухи, и Смутные, и Хон каких-то плохих видал...» — «А я вам уже не охрана?!»

Леф слушал, грыз ногти, вздыхал, а потом встал, подошел к Ларде и тихонько присел рядом. Та словно и не заметила. Они просидели так довольно долго, и парень совсем уже решил, что нужно или самому заговорить, или убираться спать. Но Ларда вдруг спросила:

— Почему ты не с ними?

— Потому что я с тобой хочу... — Это получилось у него глуповато и просто, как мог бы сказать прежний и вроде бы не такой уж давний Леф — до увечья и до похода за Мглу. Хотя тот, прежний, наверняка стал бы дознаваться, про которых «их» спрошено, или ляпнул бы вовсе глупое: не позвали, мол, вот и сижу с тобой.

— Так ты ничего и не рассказал о тамошней жизни, — тем же скучным голосом выговорила девчонка. — Ты зря, всем же хочется знать...

— А мне не хочется. Я, может, только того и хочу, что забыть. Плохо там, хуже, чем здесь. Тебе даже невдомек, как это плохо, когда почти ничего нельзя и все время страшно.

Ларда впервые обернулась к нему, и в ее запавших глазах Леф с радостью увидел удивление и интерес.

— Как это — нельзя и все время страшно? Почему страшно? Чего нельзя?

— Да так... — Леф замялся. — Долго объяснять. Страшно, наверное, потому что тамошние Истовые уже давным-давно все под себя подмяли. Ты прости, не хочется мне об этом сейчас.

Ларда опять потупилась.

— Ну тогда про эту свою Рюни расскажи, — с видимым усилием выдавила она.

— Она не моя.

— Врешь. Я-то понимаю — не слепая и не такая глупая, как кажусь. Ты без нее не сможешь.

— Я не могу без тебя. И не смогу. Никогда.

Парень не обманывал ни ее, ни себя; эти слова были истинной правдой, только не всей. Он совершенно точно знал, что не будет ему в радость жизнь без Ларды, как в той жизни не могло быть радости без Рюни. Безжалостное понимание того, что, оказывается, можно чувствовать такое сразу к обеим; что рано или поздно придется выбирать один из берегов трижды проклятого Тумана — а это значит, выбрать из двух одну и вечную тоску по другой — от этого хотелось захлебнуться тягучим пронзительным воем, как захлебывался когда-то своими неведомыми песьими горестями мохнатый Торков Цо-цо. Если бы Ларда догадалась помочь, если бы она хоть единым словом, хоть взглядом попросила остаться! Прямо теперь же, ну помоги, что тебе стоит?!

Нет, девчонка попросила (верней — потребовала) вовсе другого:

— Поклянись.

И не успел парень не то что рта приоткрыть, а даже понять, в чем именно он должен клясться, как Лардины пальцы стиснули его губы.

— Не так. Не словами.

Сгинули без следа Лардины понурость и вялость; девчонку трясло, будто бы

начинался у нее припадок болотной хвори, — так трясло, что аж зубы прицокивали. Всякой бывала Торкова дочка — Лефу случалось видеть и ее злость, и отчаяние, и даже страх — вот только такой Ларды он еще никогда не видел. И до парня дошло наконец, что вовсе не клятвы она требует. Не клятвы, а доказательства. Решилась-таки на совершенно немыслимое, на «всем глупостям глупость» — удержать решилась. Помочь. Ему и себе. Ох, не через край ли такая помощь?

— Ну, чего мнешься? — Ларда уже стояла на коленях, и ее глаза, провалившиеся влажным бездонным мраком расширенных зрачков, оказались совсем близко от побелевшего Лефового лица. — Оробел, что ли, ты, Витязь? Зря? Сюда еще долго никто не придет, они не узнают. Или...

Девчонка подавилась этим «или», но даже решись она продолжать, Леф не позволил бы, оборвал, помешал. Зря, зря старую Гуфу считают единственной ведуньей здешнего Мира, и напрасно Истовые так кичатся своим непонятным могуществом. Ни Гуфино ведовство, ни колдовство серых мудрецов наверняка не совладали бы с властной силой лихорадочных глаз девчонки-охотницы из маленькой горной общины. Стоило только увидеть, как очажные блики дрогнули и заискрились на готовых сорваться с ее ресниц тяжелых прозрачных каплях, — и все. Все. Затянуло. Не вырваться. Ну и слава судьбе!

А пальцы, не дожидаясь приказов цепенеющего рассудка, уже торопливо гладят вздрагивающее Лардино плечо, волосы, напряженно выгнувшуюся шею; потом спускаются ниже и непростительно долго путаются в досадных помехах Казавшихся такими простыми застежек...

А потом было то, что уже однажды — всего однажды! — случилось на другом берегу Мглы. Только лучше бы в нездешней жизни вовсе не оказалось такого; или уж если иначе нельзя, то пускай бы то, первое, выпало не с Рюни, а с одуревшей от скуки и пьянства портовой девкой, которая слякотным гадким вечером гналась за одиннадцатилетним мальчишкой по имени Нор от шлюпочной верфи до самой будки квартального надзирателя. Лучше бы она догнала его тогда, и если бы теперь Ларда догадалась о том, прошлом, можно было бы рассказать ей правду... Хотя нет, вздор: она не поверила бы такому рассказу. Ей, наверное, трудно понять, что есть места, где такое возможно. А вот о случившемся на самом деле — как это случилось и с кем — она может догадаться без всяких рассказов...

— Очаг скоро совсем потухнет, — тихонько сказала Ларда.

Леф промолчал. Он лежал, уткнувшись лицом в Лардины волосы, и не хотелось ему ни шевелиться, ни говорить, ни думать даже о вещах куда более важных, чем гаснущий очаг. Впервые за много дней парню было хорошо и спокойно, только он уже привык, что хорошее не бывает надолго. Так и случилось.

— Помнишь, как мы с тобой чуть не подрались из-за купания? — снова заговорила Ларда. — Сперва чуть не подрались, а потом весь день там просидели — помнишь? Мама после все допытывалась, не случилось ли чего нехорошего. Допытывалась и стращала: не мечтай, говорит, что тебе это с рук сойдет без позора; это, говорит, редко с рук сходит, когда первый раз. Очень она опасалась, что у меня на празднике выбора брюхо будет торчать дальше груди... И Гуфа тоже говорит, что от первого раза почти всегда получаются дети. Как думаешь, правда?

Леф буркнул что-то невразумительное. Дети так дети. Он-то Ларду и с брюхом не оттолкнет — это, конечно, если им можно будет показаться на празднике и если до праздника доживут. Да и не в празднике дело. Ларда уже без всякого праздника выбрала, этой вот ночью. И Леф тоже выбрал — по крайней мере, так ему казалось. А Торкова дочка продолжала что-то говорить — негромко, спокойно — и убаюканный этим спокойствием парень поначалу не очень-то прислушивался к ее словам. Зря.

— Хорошо, если это правда. Даже наверняка правда — с чего бы Гуфа стала мне врать? Так что можешь спокойно возвращаться к своей Рюни.