На берегах тумана
Шрифт:
Сделав два-три неуверенных шага по скрипучей редкой траве, парень оглянулся и тут же пожалел об этом случайном взгляде через плечо. Кучер и слуга проклятого старца выволакивали из кареты замшевый тюк. Тюк выгибался. Сквозь кряхтение и сдавленную брань слуг пробивалось визгливое хныканье, оформившееся вдруг в отчаянный плач.
Нор не стал копаться в своих чувствах — он попросту дал им волю. Прыжок, короткий удар по твердому, хрустнувшему — и уже со стоном валится навзничь державший Ларду за ногу кучер. Мигом позже ученый старец и виртуоз боевой стали одновременно вцепились в локти озверевшего
— Бережнее, ты, объедок червивый! Бревно, что ли, тащишь?! Я тебе покажу бревно!
Этот клокочущий хрип больше приличествовал бы собачьей глотке, нежели человечьему рту. По крайней мере, так показалось самому Нору, когда отчаянным усилием воли он возвратил себе умение думать.
Почувствовав, что Нор утихомирился, старики постепенно ослабили хватку. Виртуоз, отойдя в сторонку, принялся старательно любоваться пейзажем, а дед адмирала шлепнул парня ладонью по спине и нелюбезно осведомился:
— Темечком в карете не ушибался?
Нор не ответил. Он неловко придвинулся к поднимающемуся с земли кучеру, промямлил мрачно:
— Ты... Это... В общем, зла не держи, а? Кучер пробурчал что-то невнятное, осторожно щупая лиловеющую скулу, и вдруг рявкнул на растерянного слугу:
— Чего стоишь, башка твоя с дыркой! Поднимай, да, гляди, полегче!
А потом нагнулся и обхватил дергающийся, ноющий тюк. Аккуратно обхватил, заботливо.
— Знаешь ли, маленький, вот теперь-то я готов уверовать, что пластинка навеяла тебе кое-какие воспоминания и твои рассказы вовсе не бред утомленных мозгов... — Дряхлый щеголь говорил задумчиво, будто бы не к Нору, а к самому себе обращался. — Причем мерещится мне, словно тамошний ты куда душевнее тебя здешнего. Здешнему наверняка было бы легче живьем проглотить краба, чем извиняться...
Парень выслушал; подумал немного — обидеться или ну его? Решив, что обижаться пока не стоит, спросил:
— А разговаривать она совсем неспособна? Ни по-нашему, ни по-тамошнему — никак?
Щеголь сморщился — не то говорить об этом было неприятно, не то досадовал он, что ему думать мешают...
— Я пытался ее учить, да только почти без толку. Она сейчас разумом на крохотное дитя похожа. Потому-то, кстати сказать, пришлось везти спеленутой. Ведь коли этакое «дитятко», не ровен час, разбуянится в каретной теснотище — ой-ой-ой что получится! Силушка-то у нее взрослая, охотницкая...
Словно вдруг позабыв о Норе, он резко обернулся к господину Тантарру, спросил отрывисто:
— Надумали, почтеннейший? Будет прок?
— Пожалуй... — равнодушно ответствовал виртуоз.
— А беды не случится?
Бывший Первый Учитель вместо ответа одарил старца пренебрежительным взглядом.
— Ну, гляди, друг душевный. — Ученый прихлопнул в ладоши, словно летучего клеща убить норовил.
А потом он подманил к себе озадаченного непонятными переговорами парня:
— Помоги-ка мне один рундучок вытащить... Сказано это было мягко, почти ласково, однако Нор почему-то заподозрил, что адмиралов дед готовит ему подвох.
Рундучок оказался роскошным бархатным чемоданом, вес которого вполне соответствовал немалым размерам. В чемодане хранилось все то, в чем и с чем парень пришел из Прорвы.
— Кольца ведовского нету, которое Гуфа дала.
Глядя на порозовевшего от радости франта, парень чуть не сплюнул с досады: за несколько дней подобные мелочные проверки надоели Нору до отвращения. Однако через несколько мгновений выяснилось, что на сей раз проверка будет нешуточной.
— Не пропал твой оберег, не опасайся. Вот, надевай. — Ученый старик порылся в кармане, неловко сунул парню увесистое бронзовое кольцо. Казалось, будто он хочет перевести разговор на что-то другое, но то ли не решается, то ли слов подобрать не может. — Колечко — это хорошо, это очень хорошо, что ты вспомнил, только мне теперь надобно про тебя узнать все. Очень важно уразуметь, что запомнили твои мозги и что запомнили твои руки. Поверь, подобное знание важно в первую голову для тебя... В общем... Ты только сразу не давай волю досаде; сперва подумай, потом ответь. Скажешь «нет» — неволить не станем...
Он бы, наверное, долго еще пережевывал акульи кишки, плетя словесные кружева вокруг да около смысла, если бы Нор не отважился подстегнуть его речи малопочтительным: «Ну?!» После этого тон старца сделался лаконичен и сух:
— Торопишься? Изволь: господин виртуоз согласился испытать твое нынешнее фехтовальное умение. А теперь мой черед сказать: «Ну?!»
Вот, стало быть, и подвох. Что же делать? Парень в растерянности прикусил палец. Смысла в этом испытании он не видел, но отказаться... Подумают: струсил. Или еще того хуже: врал, а теперь боится, что выгонят на гремучие камушки. Вот ведь как подловил, объедок! Вроде и по доброй воле, а все равно придется делать не как сам хочешь.
Удостаивать дряхлого щеголя словесным ответом Нор не стал — только кивнул коротко, но тому хватило и этого.
— Облачайся, — сказал старик. — Надевай броню, что нашивал в нездешних краях.
А бывший Первый Учитель облачаться не стал — наоборот, скинул на траву кафтан, оставшись в узких кожаных штанах, сапогах да белоснежной полотняной рубахе. Хвала Ветрам, хоть мечом вооружился, а не жердочкой, как блаженной памяти архонт-магистр перед роковой для него вольной схваткой на боевом дворике Школы.
— Железо к правой руке пристегни! — От неожиданного окрика ученого старца парень вздрогнул. — Помочь, или сам?
— Сам, — буркнул Нор.
Едкий бальзам, которым старик по два раза в день умащивал парню раны, оказался поистине чудодейственным — плотно насаженный на культю бивень уже не причинял ни малейшего неудобства. Чувствуя себя вооруженным до зубов дураком, Нор медленно двинулся к своему противнику. Шлем казался парню неуклюжим и душным, кончик носа неприятно терся о железо наличника — нос, что ли, вырос, или наличник покорежился отчего-то? А тут еще этот жалкий куцый нагрудник при каждом шаге лязгал и дребезжал, словно побрякушки молодящейся портовой гулены... И даже спокойная тяжесть желанной боевой стали не радовала парня, потому что вооружаться пришлось для какого-то лицедейства. Да-да, именно для лицедейства — иначе и не скажешь. Проклятый старик...