На берегах Южного Буга. Подвиг винницкого подполья
Шрифт:
Как-то уж очень просто и легко выглядела в изложении Ляли история ее пребывания в плену, бегства из плена и двухмесячного пешего пути в Винницу. Она как будто ничего не скрывала, рассказывая о тяготах и опасностях, но сами эти тяготы и опасности обрастали в ее рассказе веселыми и смешными подробностями, и видно было, что их она тоже не выдумала, а просто лучше запомнила в силу какого-то странного свойства своей памяти.
– Ну вот, значит, сбежала я из лагеря. Нашла какой-то окопчик прямо в поле, отсиживаюсь в нем, никак не могу решить, что лучше – днем идти или ночью. Днем как-то боязно – не знаешь, на кого нарвешься; лучше вечером. Наступает вечер – еще хуже: «Ну куда, – думаешь, – идти, на ночь глядя?..» Так и просидела бы, наверно, недельки две, а то и больше, но на второй день что-то уж очень кушать захотелось. Ничего не поделаешь, надо вылезать. Вылезла.
Однажды все-таки не повезло. Это уже здесь, в наших краях. Являюсь в деревню, иду себе как ни в чем не бывало – когда человеку все время везет, он наглеет, вот так и со мной. Иду, ни о чем не думаю, а там их видимо-невидимо. Ну, сразу – цап-царап. Документов нет, пожалуйте в холодную. Что делать? Отправят в «гебит», в район то есть – это значит в лучшем случае в лагерь. Обидно стало: тысячу километров прошла – неужели все зря?.. Надо что-то предпринимать. Сунулась к двери, там немец сторожит. Стучу – открывает: «Что тебе?» – «Ничего, – говорю, – эссен давай, их виль эссен». И в самом деле проголодалась. Да к тому же интересно: как он себя поведет? И что бы вы думали? Не проходит и получаса, как тащит он мне целый кружок колбасы. Колбаса хорошая, домашняя, с чесноком. Откуда он ее взял? «Молодец, – думаю, – хороший парень, с этим можно договориться». Но вижу, делает он мне какие-то знаки непонятные, хочет чего-то. Я ему по-немецки: «Ты говори, говори, я пойму». Представьте себе, денег требует. Чтоб заплатила я ему за эту колбасу. Он мне ее, оказывается, продать собрался. «Нет, – говорю, – денег». А сама уже отломила кусок, уплетаю за обе щеки. Вы б видели его лицо: чуть не плачет. Мне его даже жалко стало. «На тебе, – говорю, – твое добро, возьми, не плачь». Взял, повертел с досадой, да как бросит оземь, как выскочит – и сразу дверь на засов… В углу моего сарая большой ящик стоит. Я – к этому ящику. Ощупала, чувствую: одна доска держится слабовато. Если оторвать, получится неплохой инструмент. Крыша-то соломенная!.. Дергаю доску – трещит. Да как трещит!.. Ну все, сейчас ворвется сюда мой немец – и прощай Винница. Нет, ничего, не врывается. Я опять – дерг! Оторвалась наконец… Теперь только бы ночь поскорей, только бы не тронули до ночи. Вечером является офицер – никакого допроса, ничего, только фамилию записал, год рождения и прочее и объявил, что утром поедем с ним в «гебит». Так я и думала. Теперь вся надежда на эту доску. Ночью забралась на ящик, в руке – доска, ну и разворотила ею крышу. Выбралась. Ночь холодная, звездная. «Немец-то мой, – думаю, – спит, наверно, колбасу свою во сне видит». Я ею, кстати, не побрезговала, слопала – будь здоров!.. Вот так и добралась, – закончила Ляля свой рассказ. – Думала, Новый год с вами встречу, а пришлось – под Киевом, – не успела…
О будущем разговора не было. Как, на каких правах жить Ляле в Виннице, где раздобыть документы, поступать ли на работу – об этом сегодня не хотелось думать. «Спать, спать! Утро вечера мудренее», – проворчала Наталия Степановна, когда Ляля попробовала заикнуться о своем устройстве.
Но спать в эту ночь было невозможно. Ляля слышала, как ворочаются и вздыхают мать и тетя, а им было слышно, наверно, что и она не спит. Мысли, обрывки воспоминаний, образы пережитого – все это неслось на нее лавиной, которую уже нельзя было остановить. Только теперь, как бы со стороны увидев все, что с нею произошло, поняла Ляля, как много повидала она уже на своем коротком веку.
Первые встречи
В середине января в Винницу просочились слухи о разгроме фашистских войск под Москвой. Вскоре об этом возвестили и листовки, появившиеся в разных концах города, и как бы в ответ на поражение
Наступило время, памятное жителям многих оккупированных городов. Тысячи людей, признанных трудоспособными, загонялись в товарные вагоны и отправлялись в Германию. Нескончаемые людские толпы осаждали вокзал. Тут были отцы и матери, разлучаемые с детьми, жены, разлучаемые с мужьями, дети, у которых отнимали родителей. Люди отправлялись в рабство, они это знали. Отныне у них не было будущего, не было ни семьи, ни имени – ничего…
Жить, не числясь на работе, с каждым днем становилось все труднее. Начались облавы. И Ляле Ратушной пришлось серьезно задуматься над тем, как бы прочнее обосноваться в городе.
Версия о том, будто она бежала сюда из-под Москвы, где вместе с группой студентов, рывших окопы, попала в окружение, показалась в городской управе правдоподобной, и ей сравнительно легко выдали паспорт. Но паспорт не освобождал от угона в Германию.
Сидеть сложа руки и ждать, когда тебя схватят на улице или вытащат ночью из постели и бросят в теплушку? Нет, это не в ее характере! Надо устраиваться на любую работу, которая освобождала бы от угона в Германию, устраиваться и искать своих людей, искать подполье.
Первый, кто вспомнился Ляле при этой мысли, был Николай Фомич Кулягин, отец Володи. Вспомнились долгие вечера, когда они, тесный кружок школьных друзей, с волнением слушали рассказы Николая Фомича, старого большевика, о подполье времен царизма, о гражданской войне – слушали и завидовали.
Как давно это было!.. И где сейчас Володя, где все другие?.. Где сам Николай Фомич?..
На прежнем месте, как и следовало ожидать, Кулягиных не оказалось. Их квартира была занята каким-то гитлеровским офицером. Куда они переехали и остались ли вообще в Виннице, никто из соседей не знал. После долгих розысков, с помощью общих знакомых, Ляле все же удалось установить новый адрес Николая Фомича. Кулагин здесь, в Виннице!
Его трудно было узнать. То ли густая седая борода, которой прежде не было, то ли стариковская суетливость, пришедшая на смену прежней неугомонной горячности, столь знакомой всем, кто знал Николая Фомича, – что-то удивительно изменило его. Даже в том, как встретил он Лялю – радостно, но в то же время и слишком сдержанно для него, – было что-то новое, непонятное и грустное. О Володе, конечно, никаких известий; последнее письмо датировано 18 июня. За два дня до появления немцев в Виннице Николай Фомич с женой и девятилетней дочуркой попытались эвакуироваться – уселись на подводу, уложили свой скромный скарб и двинулись на восток. Не успели добраться до Днепра, как выяснилось, что гитлеровцы их опередили. Пришлось возвращаться. На старую квартиру заехать уже не решились, так как все кругом знали, что Кулягин – коммунист и что сын у него в Красной Армии. После долгих мытарств удалось снять вот эту комнатушку на окраине: шесть квадратных метров, полуподвал.
Чем он сейчас занимается? Конечно же, не прежним своим делом. Он работал в Винницком сахаротресте, был директором свеклобазы, теперь он сапожник. Да, это его вывеска при входе: «Сапожник здесь». Так оно спокойней…
– Так ведь это ж маскировка, конспирация! – не удержалась Ляля. – И эта вывеска, и борода!
Воображение уже рисовало ей захватывающе радостную и тревожную жизнь подполья: явки, пароли, типография, скрытая где-то в подвале, склад оружия, и над всем этим безобидная корявая вывеска с нарисованным сапогом.
Кулягин ничего не ответил на это. Он спросил, давно ли Ляля в Виннице и видела ли она, во что превратился город, сколько разрушено. Тут он впервые заговорил горячо, как прежде. Он любил Винницу страстной любовью старожила.
«Прощупывает, – сразу же решила Ляля. – Не уверен во мне», – подумала она скорее с удовлетворением, чем с обидой. Теперь у нее не было никаких сомнений в том, что и вывеска, и борода Кулягина таят в себе глубокий тайный смысл.
И, улучив момент, она прямо попросила:
– Свяжите меня с ними, Николай Фомич!
– Я верю тебе, – сказал Кулагин, – и говорю серьезно: я пока ни с кем не связан и не знаю, с какого конца взяться за это дело.
– А вывеска?!
Старик ответил не сразу. Ляле показалось, что он смутился, уловив разочарование в этих ее невольно вырвавшихся словах.
– Пойми, дочка, – сказал он наконец, – душа болит, что приходится сидеть сложа руки. Но ведь ни мне, ни жене нельзя показываться в городе: нас тут каждая собака знает. Подполье то есть, не может не быть, но как к нему подступиться? Куда идти, с кем говорить?..