На благо лошадей. Очерки иппические
Шрифт:
Что меня в знатоках поражало, так это их осведомленность о том, к чему они казалось бы и доступа не имели. Разве распушивший меня зоотехник бывал за океаном или где-нибудь из стран Западной Европы? Однако, желая мне показать, насколько далек я от истины, в своей готовности принять залетного гастролера за реальную знаменитость, он достал из шкафа с папками исчерпывающее досье на пропавшего американского рысака, даже с фотографиями. «Хотя бы теперь, – говорит, – вы осознаете свою ошибку, предаваясь всяким домыслам?»
На знатоков я не обижаюсь, но желая ходячую конную энциклопедию проверить,
«А Буцефал?».
«Что – Буцефал?»
«Широколобый или рогатый?»
Из того же набитого папками шкафа появляется еще одно досье – на Буцефала. «Вот вам, – говорит Липпинг, – письмо старого коннозаводчика. В живых его уже давно нет, но в свое время я задал ему тот же вопрос, и в ответ он мне написал – читайте!». Это было письмо Бутовича.
Читаю: «Рога у лошадей отнюдь не вымысел». Оказывается, среди тех же рысаков известны целые семейства (линии Добродея, если не изменяет мне память), в которых из колена в колено передавалась эта особенность, в сущности, уродство – бугорки на лбу, вроде рожек. Но, писал коннозаводчик (и как писал!), не всем это нравилось, поэтому, невзирая даже на исключительные беговые способности у потомства этих линий, их старались избегать эстетически требовательные к экстерьеру заводчики.
Ренессанс и Барокко
– На лошадях?
– Да.
Из Центра по изучению литературы я отправлялся прямо на конюшню.
– Вовремя пришел, – приветствовал меня в тот раз тренер-наездник. – А это что такое?
И он обратил внимание на рукопись, которую я держал в руках.
«Ба-ба-барокко», – прочел наездник заглавие и, строго взглянув на меня, спрятал рукопись в сундук со сбруей.
– Началось ба’гокко еще с Копе’гника, – за час до этого предупредил меня доктор наук Воронцов-Дашков, вручая свою работу «Барокко и Ренессанс. Насущные проблемы изучения».
Мы составляли группу Возрождения. В нее, кроме Воронцова, входили профессор Скобелев и академик Тацит. Это были киты, на авторитете которых держался весь Центр. О наших китах, видя скопление старинных фамилий, даже спрашивали: «Там у вас, со Скобелевым и Воронцовым-Дашковым, идет возрождение чего?» Напрасно в нас подозревали, чуть ли не заговорщиков. Единодушия в нашей группе как раз и не было.
Мы изучали Ренессанс. Иначе говоря, Возрождение, времена весьма отдаленные, но ярость споров между нашими китами была такова, будто обсуждалась современная политика. Тацит утверждал, что истоки Ренессанса надо искать где-то в Гималаях. Воронцов-Дашков настаивал: «Все началось с Копе’гника». А Скобелев рубил: «Буржуазность!» Обессиленные борьбой друг с другом они обращались к нам, новичкам: «А вы, молодой человек, что на этот счет думаете?» Что я мог думать, если душой я находился на конюшне? А высказаться надо было на другой день, утром. Для этого рукопись следовало самому прочесть и передать другим, тем более что вся цепь начиналась с меня.
– Об’гатите
– «Ба-ба-барокко», – и наездник спрятал рукопись в сундук, добавив: – Вообще ты вовремя пришел. Нам руки нужны. Держи, да крепче, бар-рокко!
Тут, право, было не до рукописи. Тут нужно было жеребцам… тут нужно было молодых жеребцов холостить, чтобы не растрачивали они лишней нервной энергии и все силы отдавали спорту. Какое, в самом деле, может быть барокко?
Смешались в кучу кони, люди. Обычное время, казалось, было выключено до срока. Пока мы не управимся. А потом в порядке ритуала полагалось еще изжарить и съесть то, чего мы сами несчастных лишали. И только глубокой ночью я вспомнил: «Насущные проблемы!». Но было уже поздно, поистине поздно, и давно спал наездник, спрятавший рукопись вместе со сбруей.
На заседание я явился без опоздания. Но и без рукописи и без какого бы то ни было своего мнения. Не было мнения и у всей группы, потому что цепь замкнулась на мне. Однако наши киты, способные разом проглотить любого оппонента, если только дело касалось Ренессанса, во всем прочем отличались крайним добродушием.
– Поскольку моя ’гукопись находится в настоящее в’гемя в э…э…седельном …э…ящике и не может быть обсуждена непос’гественно, я позволю себе сделать лишь несколько п’гетва’гительных замечаний.
Вот и все, что сказал Воронцов-Дашков. Ему говорили: «А рукопись? Что стало с рукописью?» Кит отвечал:
– П’гостите, но я и сам был молод. Я понимаю п’гек’гасно, как это бывает!
– Хорошо бы, конечно, его прямо там, на конюшне выпороть, как в старое доброе время полагалось, – высказал мнение Скобелев, но этот вариант даже на голосование не поставили.
Так это и осталось в летописях Центра изучения всемирной литературы: «Еще Воронцов-Дашков в той рукописи, что побывала в седельном ящике, указал… Рукопись из седельного ящика явилась новым вкладом в науку».
А мне этот случай придал смелости, и я тоже решил сделать какой-нибудь вклад. Но разве китов чем-нибудь удивишь? Они давно все открыли. Всё. «А вы что думаете, молодой человек?».
Ответ пришел неожиданно. Встретился мне Одуев Валентин Михайлович. Тоже кит, только по конной части. Знаток иппической, то есть лошадиной, истории. И его трудно было чем-нибудь удивить.
– Подумаешь, Байрон! В седле сидел по-любительски, – так он отозвался, когда я ему сообщил, что чуть было не вступил в переписку с внучкой великого поэта и действительно большого любителя верховой езды (историю эту я передоверил рассказать своему другу и собрату-литератору, см. Обращение к читателям).
Потом знаток спросил:
– А вы где сейчас состоите?
– В группе Возрождения.
– Возрождения чего?
– Это в Центре изучения всемирной литературы.
– Ах, вот как! – и лицо знатока осветилось. – Значит вы служите в Департаменте коннозаводства.
– Не коннозаводства, а всемирной литературы. Ренессанс изучаем… барокко…
– Так ведь в этом здании находился прежде Департамент коннозаводства. И, между прочим, жила Марья Александровна.
– Какая Марья Александровна?